Родовое влечение - Кэти Летт

– Ей страшно, – якобы из лучших побуждений заявляет Иоланда, обращаясь к спине доктора, – потому что ее бросил мужчина.

– Ради Бога, Иоланда. – Я так долго молчала, что забыла звук собственного голоса. Проклятье, звучит так, будто я нуждаюсь в социальной защите!

Но мне действительно страшно. Я напугана до смерти. Правда заключается в том, что я не хочу быть матерью. Я не хочу превращаться в круглосуточную службу по доставке еды – «Обеды на колесах». Мои мозги скукожатся. От избытка бесполезной информации о температуре молока в бутылке и о режущихся зубах на них появятся растяжки. А еще я выяснила, что строение моего организма отличается от обычного. Я даже не догадывалась о существовании этого органа: железы вины. Я постоянно думаю о шампанском, выпитом до того, как стало известно о беременности. И о виски, выпитом для успокоения нервов уже после того, как все стало ясно. Малыш родится с умственными отклонениями. Или еще хуже. Будет водить грузовичок с блокираторами.

– Не нравится мне это, – кудахчет акушерка, сморщившись от беспокойства. – Оставайтесь с ней. – Я слышу, как ее резиновые подошвы тревожно скрипят о серый линолеум.

– Скажите Алексу, – я делаю вдох между стонами и пытаюсь найти более прохладное место на этой промокшей от пота погремушке, – что, если случится что-то плохое, я подам на него в суд.

Иоланда поправляет на носу красные очки.

– Успокойтесь, ничего плохого не случится. Я здесь. – Почему-то эта информация успокоения мне не приносит. – Кроме того, вас уже обследовали на аномалии. – Она все еще разговаривает со мной тоном учительницы младших классов. – Обследование может выявить более двухсот патологий. Волноваться не о чем.

Меня так и подмывает возразить ей: обследование не может определить, будет ли ребенок подбирать за собой грязные банные полотенца. Станет ли грубым. Не случится ли так, что однажды я подниму глаза и увижу его на середине лестницы с няней в зубах. А вдруг носы, глаза и пальцы других детей с игровой площадки превратятся в его любимое лакомство? Оно не может определить, появится ли в его организме гормон ненависти к родителям, как это произошло со мной в тринадцать лет. Меня охватывает ярость. Где этот чертов ублюдок? Ведь именно он втравил меня во все это. Он был рядом, когда запускал ребенка в меня, и должен быть здесь, когда тот выбирается наружу.

Я слышу, как с громким чмоком открывается дверь. Мое сердце пускается в стремительное фанданго. Зубы начинают стучать, как кастаньеты. В голову лезет полная нелепица: я вспоминаю, что у меня кончилась помада. Преодолевая слабость, я приподнимаюсь на локтях. Это акушерка. Меня охватывает безграничное отчаяние. Он так и не пришел!

В палату влетает врач. За ним торопятся студентки, наэлектризованные и взволнованные. Меня кладут на кровать. Я слышу похоронный стук больничной тележки. Мой живот опять чем-то мажут, затем ставят на него серые присоски. Самодовольно поблескивают на тележке инструменты. Голоса то затихают, то звучат громче, как при международном звонке.

– Сердцебиение плода замедленное. Обвитие пуповиной. Головка еще в малом тазу.

– Внутриутробный дистресс при не полностью открывшейся шейке, – доносится до меня пронзительный шепот врача, объясняющего ситуацию студенткам, – почти всегда означает кесарево сечение. – Ага, быстренько рассечь и вытащить – обычная процедура. Неудивительно, что эту больницу прозвали Кесаревым дворцом. А потом он отправится играть в гольф. Я чувствую, как игла впивается мне в руку. По трубке поднимается розовато-лиловый червяк моей крови. Палату заполняет острый запах пропотевших от напряжения подмышек. Врачи мрачно совещаются о чем-то, с умным видом покачивая головами.

Я ищу взглядом Ио-Ио. Она то и дело с недоверием поглядывает на монитор.

– Со всеми этими машинами и операциями мы все равно стоим на пятнадцатом месте по детской смертности. Вам это известно?

В палате воцаряется тишина. Моя кожа натянута, как барабан. Но сердцебиения плода не слышно.

Лицо акушерки хмуро и решительно.

– Доктор? – настаивает она.

– Подключите аппарат. – В его словах звучит свинцовая категоричность. Люк подводной лодки задраивается, и никто не знает, что ты осталась на палубе. – Звоните в операционную.

Мне кажется, что меня готовят к жертвоприношению. Ужас парализует мои легкие. Мне хочется кричать. Я хочу знать, что происходит. Но у меня во рту кубик льда.

Аппарат начинает гудеть. Из него, как из треснутого барабана, доносится глухой стук. Врач обследует меня.

– Плод перевернулся.

Студентки, тут же потеряв интерес, отходят от кровати. В своих белоснежных больничных халатах они похожи на вереницу огромных унылых айсбергов. Одна из них пускает по рукам пакетик с ирисками, и все начинают уныло сосать их. Палата пустеет, а я остаюсь, опустошенная, изможденная.

Я лежу на боку и смотрю на противоположную стену. Там нарисован доберман с двумя дохлыми тетеревами в зубах. Как будто себя в зеркале увидела. Я напоминаю себе красноглазую подопытную крысу, истерзанную, помешанную, опутанную проводами. Мне прощупывают спину.

– У вас были некоторые осложнения, милочка, они истощили ваши силы, – ласково воркует акушерка.

Пока анестезиолог готовит набор для эпидуральной анестезии, Иоланда напевает «Шенандоа». Неожиданно на ее недовольном лице отражается тревога.

– Ну и игла! Для кого она? Для лошадей? Между прочим, у некоторых женщин после эпидуральной анестезии нарушается чувствительность в нижней части тела и работа ног не восстанавливается.

– Такое бывает крайне редко, – заверяет ее сестра. – Да, для некоторых эта операция немного болезненна. – Это все равно что назвать Саддама Хусейна «немного» дьявольским. Сквозь свой крик я слышу, как Иоланда бубнит о том, что знания и четкое следование указаниям превращают процесс родов из пугающего в приятный. От ее голоса, острого, как скальпель, мозги немеют сильнее, чем от въевшегося мотивчика. Боль начинает ослабевать. Воздух в палате становится прозрачным. Я свободно падаю в сон. Облегчение, как земля, летит мне навстречу.

Жизнь в Англии напоминала Мэдди пребывание в варварском племени, затерянном среди пампасов. Неписаный этикет и экзотичные ритуалы сбивали ее с толку. Наверное, точно так же чувствовал себя капитан Кук, когда аборигены привязывали кокосы к своим пенисам. Если бы все бегали голышом, она бы, возможно, подружилась с местным населением. Как бы надменно ни держались англичане, под дорогими трусами у них те же морщины, складки, ямки и прыщи.

Мэдди и Джиллиан возлежали на пластиковых шезлонгах. Облаченные в тоги из купальных полотенец, они напоминали римских наложниц. Вокруг них, углубившись в Джекки Коллинз или Джилли Купер, лежали обнаженные дамы. Сцена вполне подходила для средиземноморского пляжа. Только это был не пляж. И солнце, под которым они нежились, было мощностью в восемьдесят ватт. Роль песка исполнял линолеум, а фона – угрюмо-серые стены Порстерских бань. Сегодня был женский день. Джиллиан уже успела посетить сауну и собиралась в косметический кабинет, а в перерыве пила чай и изучала распечатку счета по карточке VISA. К настоящему моменту она дошла до третьей страницы.