Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

В театре, где давно уже репетировали пьесу о ней, решили, что наконец-то не нужно ждать ее смерти, ведь лучшего информационного повода, чем похищение из онкоцентра, им было не найти. Больше двух недель похитители не давали знать о себе, никто не требовал выкупа, никто не брал ответственности за случившееся, у полиции не было никаких толковых версий, и вокруг зашептались, что, возможно, больная девушка, оказавшись в плену без лекарств, поддерживающих в ней жизнь, внезапно, совершенно неожиданно для похитителей, умерла, а они, запаниковав, избавились от тела, иначе как еще объяснить их молчание, и не найти теперь ее никогда, нечего и мечтать об этом. Решено, сказал художественный руководитель театра, назначаем премьеру, хоть для этого и придется передвинуть другие спектакли, только изменим финал, пусть наша героиня не умирает, а уходит, возносится над сценой, намекая на то, что она покинула нас, хотя пока что и не умерла официально, свяжитесь с этим идиотом драматургом, пусть сегодня же перепишет последнюю сцену. Каждое утро проверяя новостные ленты, художественный руководитель, режиссер спектакля и исполнители главных ролей молились, чтобы она не нашлась внезапно живой и невредимой, ведь ее возвращение сорвало бы показ спектакля, который они так долго ждали, и только костюмерша ставила за нее свечки в ближайшей церквушке, потому что и ее собственная дочь умерла от лимфомы, правда, очень давно, двадцать лет назад, а было ей всего четыре, но об актрисе по-прежнему не было никаких вестей, и как только объявили о премьере, в кассу выстроилась очередь, заворачивавшая за угол театра на соседний проулок. Билеты расхватали на несколько месяцев вперед, а у перекупщиков их стоимость удваивалась и даже утраивалась, но это не остановило мужчину в широком пальто, прятавшем под ним большую, как у женщины, грудь, которой у него на самом деле не было, и, отвернувшись, он отсчитал деньги за два билета в ложу, откуда была видна не только сцена, но и зрительный зал, на премьерный спектакль в ближайшую пятницу. Будет много всяких звезд и серьезных людей, послюнявив пальцы, пересчитывал деньги перекупщик, вы не пожалеете этих денег, поверьте, у меня все билеты на премьеру выкупили, вам отдал последние, мамочкой родной клянусь.

Целый день она не вставала с постели, чтобы не растрачивать силы, которых было всего ничего, затем надела розовый парик и длинное, бесформенное платье, скрадывающее ее худую фигуру и ноги, покрытые шишками, нарисовала брови коричневым карандашом, наклеила ресницы, припудрила лицо, спрятала выпиравшую на шее опухоль под цветастым шелковым платком, забытым когда-то одной из его любовниц, он и не помнил уже, какой именно, много их было, и, увидев ее такой, он вскрикнул, испугавшись, что ее обязательно узнают. Глупости, отмахнулась она, смазывая вазелиновым маслом покрытые сухой коркой губы, а затем подкрашивая их красной помадой, сейчас я похожа на себя еще меньше, чем без парика и косметики, меня даже родители, пожалуй, не узнают, если хочешь, можем это проверить. Нет уж, проверять не будем, замахал он руками, обещай, что будешь держаться от них подальше. Ах, можно ли обтесать бревно, не взмахнув топором, невпопад брякнула она в ответ и, осекшись, приуныла, потому что это были слова юной феридэ, которую она играла в ремейке старого фильма, а переживания турецкой девушки, разлученной с возлюбленным, никак не клеились к ее сегодняшней жизни, и она сама не знала, зачем сказала то, что сказала. Если хочешь, останемся дома, предложил он, заметив, каким опустошенным вдруг стал ее взгляд, зачем нам этот дурацкий спектакль, лучше купим картошки фри и будем смотреть телевизор. Нет, я хочу увидеть свою жизнь, а еще хочу, чтобы ты увидел ее и рассказал мне, кто я такая, ведь сама я этого понять так и не смогла, а сейчас я прилягу на полчаса, чтобы набраться сил, и можем идти, я даже разрешу тебе довезти меня на продуктовой тележке.

Они уже вышли на площадку, как он, повинуясь порыву или предчувствию, какая разница, что это было, вернулся, взяв с собой портфель, до отказа набитый пятитысячными купюрами, перетянутыми банковской лентой. Чтобы получить всю сумму наличными, он открыл двадцать счетов в разных банках, на которые занимавшийся сделкой менеджер, подозревавший что-то неладное, но не вмешивавшийся, потому что не его это было дело, переслал по частям причитающиеся ему деньги, а он за пару дней отовсюду их снял, показывая банковским клеркам, требовавшим объяснение, больничные выписки и удивляясь, что положить деньги в банк очень просто, а вот получить обратно — задачка не для среднего ума. Агентство по недвижимости дало ему срок в десять дней, за которые он должен был собрать вещи и убраться из квартиры, где родился и вырос, а он, прежде привязанный к своим вещам, книгам, музыкальным пластинкам и дискам, старым шкафам из потемневшей древесины, к настольным светильникам, для которых мать сама шила бра, к висящим на стенах картинам, нарисованным его двоюродным дедом, художником средней руки, к широкой кровати с шишечками, на которой он переспал с сотнями женщин, теперь не знал, что из этого всего стоит взять, пожалуй, только воспоминания о женщинах оставались ему особенно дороги, но не тащить же за собой неизвестно куда старую широкую кровать с шишечками, да и воспоминания, наверное, тоже стоило бросить вместе с вещами. Выкатив тележку, которую прятал под лестницей, он положил туда портфель, усадил ее, поправив съехавший набок парик, и с таким невозмутимым видом покатил ее по выложенному плиткой бульвару, словно ничего чудаковатого не было в нем, в ней, в ее розовом парике и нарисованных бровях, а прохожие, которые останавливались, оборачиваясь им вслед, просто любопытные дураки, как будто не видели никогда, чтобы мужчина возил свою подружку в продуктовой тележке, словно купил ее только что в супермаркете.

На афише был нарисован ее портрет, и в очереди у входа в театр, впрочем, довольно быстро продвигавшейся, они держались, как любовники, он обнимал ее, а она прятала лицо на его груди, чтобы никто не дай бог не узнал ее, находясь так близко, и вместо марлевой повязки натянула до носа платок, ведь любой кашель или чих мог убить ее, хрупкую, как лед на осенней луже. В очереди, а потом у гардероба пришлось волей-неволей слушать разговоры, от которых было не спрятаться, потому что они были всюду, за спиной, впереди, с одной стороны, с другой стороны, как вы думаете, жива она или нет, да какая разница, она уже год как живой труп, вы видели ее последние фото, да уж, лучше умереть, чем так жить, а ведь какая была умопомрачительная красавица, согласитесь, как же все зыбко и непредсказуемо в этом мире, а вообще сколько можно ее обсуждать, каждый день умирают от рака люди, даже маленькие, ни в чем не повинные дети, и надо говорить о них, а не о какой-то актрисе, да мало ли их на свете, этих актрис. Сдав верхнюю одежду, они направились к туалету, он, чтобы сменить подгузник, вымокший быстрее, чем обычно, а она, чтобы поправить грим, и он обнял ее, грубо, властно поцеловав в губы, не слушай этих идиотов, они не знают, что говорят. Они правы, ты и сам это знаешь, а теперь мне придется заново красить губы, да и ты не забудь вытереть помаду, а то у тебя глупый вид.

В ложу, в которой было шесть кресел, а их — крайние, ближе к сцене, зашли сразу после третьего звонка, чтобы до начала спектакля соседи от скуки не принялись разглядывать странную парочку. Заняв места, уткнулись в программку, читая имена актеров, ему ничего не говорившие, а ей хорошо знакомые, с кем-то она училась в театральном училище, с кем-то снималась в фильме, с кем-то вела церемонию награждения фестиваля, с кем-то перекинулась парой фраз на закрытой вечеринке, куда мать не отпускала ее без телохранителя, и он, подняв глаза на переполненный зал, ощутил, как от внезапного приступа страха внутренности зазвенели, словно монеты в копилке, и зачем они только пришли сюда, ведь кто-нибудь ее обязательно узнает, не нужно было рисковать. Мои родители, шепнула она ему, вон, в третьем ряду, рядом с министром культуры, видишь, а впереди, прямо перед матерью, мой жених. Он читал что-то о ее романе с молодым актером, с которым они играли в одном театре, но не мог вспомнить, что именно, и, нагнувшись, тихо спросил, скучает ли она по нему. Мы совсем не знали друг друга, успела она ответить, это была помолвка по расчету, рекламный ход, а потом свет погас, строгий голос попросил выключить мобильные телефоны, и зал притих, затаив дыхание, я даже не знаю, нравился ли он мне, и его лицо стерлось из памяти вместе с его смехом и запахом лосьона после бритья, а в последний раз я видела его на фотосессии в онкоцентре, для какого-то желтого издания, в котором потом вышла статья о том, как безутешен мой жених, и его поклонницы наверняка были без ума. На подмостки выбежала маленькая белокурая девочка лет пяти и, смешно отставив руки, прочитала цветаеву: быть нежной, бешеной и шумной, так жаждать жить, очаровательной и умной, прелестной быть, нежнее всех кто есть и были, не знать вины, о возмущенье, что в могиле мы все равны. Это я на первом прослушивании, сказала она, мама выбрала это стихотворение, а я заучила, но до сих пор не понимаю, о чем оно, а вообще так странно, я отчетливо помню тот день и себя в нем, запах выглаженного платья с накрахмаленным воротничком, заколку, которая больно давила на висок, узкие туфли и мозоль на левом мизинце, из-за которой прихрамывала, в комнате для прослушиваний было темно, тяжелые темные шторы закрывали окна, словно театральные кулисы, а за окнами, я знала, было лето, солнечное, жаркое, и мне хотелось на карусели, но приходилось читать стихотворение, пытаясь понравиться режиссеру, хотя, я подслушала разговор родителей, все давно было решено, и меня безо всякого стихотворения брали на роль, просто нужно было соблюсти формальности и приличия, и мне было грустно за других девочек, ждавших в коридоре своей очереди и не знавших, что они всего лишь массовка. Вы не могли бы заткнуться, будьте так любезны, просипел сосед по ложе, и он закрыл ладонью ее рот, вымазавшись в помаде, помолчи, расскажешь в антракте. Но она, не выдержав, вновь придвинулась к нему, зашептав на ухо, так что ему стало щекотно, как ты думаешь, если в этом спектакле все с самого начала неправда, можно ли вообще верить в то, что в нем показывается. Это твоя жизнь, удивился он, тебе виднее, что в ней правда, а что ложь. Ах, если бы и правда мне было виднее, так ведь я и сама не знаю, что было, а чего не было, и верю в то, что пишут обо мне в газетах. Слушайте, если вы не прекратите, я вышвырну вас отсюда, разозлился сосед, и сидящие в зале люди повернули головы в их сторону. Простите, ради бога, испугался он, что сейчас ее точно кто-нибудь узнает, и ощупал свою грудь, мы больше не будем, простите еще раз.