Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

В агентстве по недвижимости его встретил главный менеджер, молодой, грузный, с пиджаком, не сходившимся на животе, и отчего все эти менеджеры такие толстые, пожал руку, здравствуйте, очень приятно, мы вас ждали, проходите ко мне в кабинет, и сделал знак секретарю офиса, чтобы их не беспокоили. По телефону я уже говорил, что хочу продать квартиру так быстро, как только можно, и согласен на полцены. Нам подходят эти условия, закивал менеджер, сегодня же начнем готовить все документы, вам не нужно будет ждать покупателя, наша компания приобретет вашу квартиру сама, а остальное уже не ваше дело. По рукам, только имейте в виду, что я хотел бы получить сумму наличными, я болен раком, и деньги нужны мне для всяких крупных и жизненно важных расходов, а если вам и банку понадобится доказательство, то в пакете документов вы найдете мою медицинскую карту. Хорошо, если по какой-то причине вам нужны именно наличные, мы постараемся решить и этот вопрос, для нашего агентства нет ничего невозможного, мы на рынке с девяносто первого года, сами посчитайте, сколько времени уже прошло с момента открытия, так что на всем, что касается купли-продажи, мы, простите, собаку съели, да и не только ее. Вновь пожали руки, так что он ощутил, какая потная была ладонь у менеджера, и, прощаясь, договорились о встрече ровно через неделю, когда все формальности будут соблюдены. Кстати, вы слышали о похищенной актрисе, сказал вдруг менеджер, и он поперхнулся, закашлявшись, похитили из онкоцентра, и никто не знает, где она. Зачем вы мне это говорите, испугался он, уставившись в одутловатое лицо менеджера. Да я без всякой задней мысли, смущенно засмеялся тот, удивившись его реакции, просто к слову пришлось, рак и все такое, красивая была девушка, я даже был в нее влюблен, не пропускал ни одного ее фильма, а вообще, жизнь странная штука. Да, очень странная, закивал он, и вы даже не представляете, насколько.

Когда она не была ничем занята, не ела, не блевала в пластиковый таз, не мучилась болями в шее, спине и костях, от которых плохо помогали обезболивающие, то сидела или лежала, уставившись пустыми глазами в невидимую точку, и казалось, ее можно было взять на руки, хотя ему теперь лучше бы так не делать, и переложить в другое место, а она бы этого даже не заметила, все так же пялясь в никуда, словно она вообще не здесь, словно бросила свое истощенное тело, сбежав из него. Подглядывая за ней, он не понимал, думает ли она вообще о чем-нибудь, да хоть бы о какой безделице и ерунде, или, наоборот, не о безделице, а о смерти и смысле, или не думает, и в ее голове такая же пустота, как в ее выцветших рыбьих глазах. Ты не хочешь домой, к родителям, спрашивал он ее, может, мне стоит отвезти тебя в больницу, из которой я тебя выкрал. Нет, не хочу, отвечала она, мне с тобой нравится, я даже привыкла к твоей дурацкой привычке поглаживать грудь, кстати, ты обещал исполнять все мои капризы.

Капризов на удивление было немного, крыша, танцы и картошка фри, и, отложив танцы до лучших времен, он потащил ее на чердак соседнего восьми— этажного дома, сбив тяжелый, проржавевший замок, висевший на дверце, и, выбравшись наружу, спугнул взмывших в небо голубей. Держась за руки, они подошли к самому краю, и город лежал перед ними как на ладони, так что можно было видеть крыши в разноцветных железных заплатках, подпирающие небо антенны, похожие на кладбищенские кресты, птиц, рассевшихся на проводах, кривые, вертлявые улочки, крошечные, казавшиеся игрушечными машины и маленьких, маленьких людей, спешащих в разные стороны. Ведь эта беготня-то что значит, ведь это суета, вдруг заговорила она, и устаревшая речь Островского резанула его по ушам, вот хоть бы в москве, бегает народ взад да вперед неизвестно зачем, вот она суета-то и есть, суетный народ, вот он и бегает, ему представляется-то, что он за делом бежит, торопится, бедный, людей не узнает, ему мерещится, что его манит некто, а придет на место-то, ан пусто, нет ничего, мечта одна, и пойдет в тоске. Если бы кому-нибудь из прохожих пришло в голову посмотреть вверх, то он увидел бы мужчину и девушку, стоящих на самом краю крыши, словно собираясь прыгнуть, но никто не смотрел вверх и никто их не видел, а он думал, почему бы им обоим, несчастным, приговоренным калекам, и в самом деле не прыгнуть, избавившись от боли, страдания и бессмысленности, но, представляя, как, потянув ее за собой, шагнет в пустоту, чувствовал жадное, страстное, пронзавшее его, как кривой меч, желание жить, жить, жить. Повернувшись к ней, он на долю секунды увидел ее такой, какой она когда-то была, молодой девушкой с красивым, чуть вздернутым носом, большими глазами, высоким лбом, правильными чертами, почти божественными пропорциями да винчи, вот только лысая голова и опухоль на шее не давали длиться этой иллюзии долго. По ее улыбке он понимал, что постоянная изматывающая боль, ломающая спину и выворачивающая руки, на время отпустила ее, а этот миг, когда боль была — и вот ее уже нет, и есть самое большое счастье, кто не испытал облегчение от боли в костях, тот вообще ничего о счастье не знает, и в ее больших выцветших глазах вспыхнуло что-то такое, что иные зовут искрой жизни или еще чем-нибудь в этом роде. Не называй меня по имени, попросила вдруг она, глядя вниз, это имя не мое, а той, красивой, здоровой, я и сама не знаю, кто она и была ли я ею когда-нибудь, мне нравится жить без имени, я чувствую себя пузырьком воздуха, плавающим на поверхности воды, а это пусть и глупо, но все же хоть что-то, ведь еще недавно я вообще никем себя не чувствовала, даже пузырьком. Хорошо, только и я тебе свое не скажу, чтобы ты не сдала меня полиции, адрес ты вряд ли вспомнишь, описать меня не сможешь, а вот имя приведет ко мне, как следы от грязных ботинок, и я отправлюсь в тюрьму, а я не хочу провести там остаток жизни, и без того дерьмовой.

На деньги, взятые у бывшей, он купил ей парик, сделанный из настоящих волос, долго выбирал, крутил в руках длинный белокурый, напоминавший ее последнюю прическу, которую он видел в ролике на бульваре, затем кудрявый черноволосый, затем с короткой, под мальчика, стрижкой, затем лохматый, как будто нечесаный, а еще роскошный, с локонами до самого пояса, но, в конце концов, взял смешной, выкрашенный в розовый цвет, чтобы она как можно меньше напоминала в нем себя прежнюю, и, примеряя парик перед зеркалом, она находила, что в нем и сама бы себя не узнала. В театральном магазинчике для гримеров, куда она отправила его со списком покупок, он нашел накладные брови, ресницы, румяна, тональный крем и прочие полезные вещи, с помощью которых она преображалась, проводя перед зеркалом час, а то и два. Несколько раз он осмелился вывести ее на улицу, правда, вечером, когда было уже темно, и фонари, отбрасывая им под ноги их собственные тени, делали ее еще больше неузнаваемой в тусклом, дрожащем свете. Она быстро уставала, присаживаясь на каждую скамейку, попадавшуюся по пути, а если не было скамейки, на что угодно, на ограду или бордюр, и он подумывал о том, чтобы купить инвалидную коляску, но она, запротестовав, взяла с него слово, что он этого не сделает, пока она еще может сделать хоть шаг, ведь больше всего на свете ненавидела эти коляски, даже больше, чем ужасные капельницы, после которых кружилась голова, а живот напоминал кастрюлю с кипящим борщом. Тогда он, не обращая внимания на окрики охранника, угнал со стоянки супермаркета продуктовую тележку, и она, с трудом перекинув ногу, со смехом забралась внутрь, разрешив ему возить себя в ней по бульвару, словно магазинные покупки, только не очень быстро.