Продавцы теней - Ольга Шумяцкая

Он почти всегда брал ее с собой на съемки. Учил, показывал, рассказывал. Разрешал снимать вместо себя. Ругал, кричал, но каждый раз с нетерпеливым интересом ждал, что же у нее получится. Часто получалось совсем не то, что нужно. К тому же она вечно все путала, бросалась из одного дела в другое, совершала одновременно кучу движений и ничего не успевала. Он опять кричал, однако отчего-то все прощал, пытаясь скрыть от Ленни, что ее забывчивость или, как он говорил, «выпадение памяти», смешит и забавляет его.

Однако помимо натурбюро и восторженного отдавания себя делам Эйсбара был у Ленни и отдельный, принадлежащий только ей одной, интерес в жизни. Эйсбар подарил ей фотографический аппарат. Подарок был дорогой, и Ленни по достоинству оценила его. Из двух армейских ремней, купленных за пятак у солдатика-инвалида, что просил милостыню на углу Неглинки и Кузнецкого, Ленни смастерила длинную помочь, прицепила ее к аппарату и теперь, не связываясь с тяжелым неуклюжим штативом, который был примерно одного с ней роста, могла носить свой «волшебный глаз» через плечо, иногда закидывая за спину, но чаще — на животе, вцепившись в него обеими руками и всегда держа наготове.

Когда выпадал свободный день, что случалось нечасто, она выходила из дома рано утром и бродила по Москве, созерцая, наблюдая, ища объекты своих смутных творческих желаний. Впрочем, ее интересовало все. Она во всем умела разглядеть сюжет для фотоснимка, необычное проявление и необычное поведение, визуальный диссонанс, который интересовал ее гораздо больше красоты и гармонии. Она составляла свои снимки как композитор, сочиняющий музыку из неправильных, диссонирующих звуков и аккордов. Особенно ее влекло новое. На одном из берегов Москвы-реки, недалеко от деревни Фили, где до сих пор стояла изба, в которой Кутузов собирал военный совет, начали строить квартал небоскребов, наподобие тех, что уже сорок лет украшали город Нью-Йорк. Небоскребы имели самые причудливые формы, в которых Ленни видела отголоски своих фантазий, и ей нравилось наблюдать их рост и фиксировать его на пленку. Таких, как говорил Эйсбар, «точек» в Москве было великое множество. Город обрастал кубами, треугольниками, ромбами. Взять хотя бы новый дом архитектора Мельникова, утыканный окнами, как сотами. Или спираль татлинской башни.

Впрочем, не только прямые и острые углы тревожили Ленни. Зоопарк, где звери, будто чувствуя присутствие ее третьего глаза, являли зрителям самые уморительные или омерзительные повадки и морды. Уютные московские дворики, принимающие на снимках Ленни вид ловушек. Или изгибы реки, схваченные камерой сверху, с крутого откоса Тайницкого сада так, что казались кольцами гигантской змеи. Причудливое лицо, выхваченное Ленни из толпы. Она забиралась в узкие темные щели и на высокие ветреные столичные взгорья. Москва предоставляла Ленни величие свободного пространства и душную мелочность человеческой жизнедеятельности. И то и другое привлекало ее одинаково.

Снимки свои Ленни Эйсбару не показывала, как будто хранила от его ревностного глаза самое сокровенное.

За эти полтора года между Ленни и Эйсбаром действительно не случилось ничего, что Лизхен, чьи отношения с мужчинами всегда были кристально прозрачны и однозначны, могла классифицировать как «любовь». Эйсбар, человек жесткий в делах и отнюдь не церемонный с женщинами, смотрел на Ленни словно на забавную зверушку, искренне полагая, что она неинтересна ему как женщина. Однако если бы какой-нибудь последователь Фрейда уложил его к себе на кушетку, то быстро выяснил бы, что Эйсбар ежеминутно соблазняет ее: талантом, идеями, придумками, непохожестью на других, крупностью натуры, размашистыми суждениями, смелыми взглядами на художество и жизнь, умением создавать на пленке иную реальность, подсознательно чувствуя, что именно этим — и только этим! — ее возможно соблазнить. И Ленни, сама не замечая того, соблазнялась.

Кстати, Эйсбар знал, что никакого романа у Ленни ни с кем нет. А Ленни не знала, приходят ли женщины в его студию на Малой Якиманке. Даже не задумывалась. Как многие девушки, еще не знавшие физической любви, она довольствовалась тем, что имела. И только расспросы Лизхен смутили ее покой.

В тот вечер Эйсбар к ужину не пришел. Жоринька, который все эти полтора года мирно жил в их квартире, тоже домой не вернулся — протелефонировал со студии, что задерживается. Ленни и Лизхен повалялись еще немножко на диване, потом поужинали, выпили вина, разложили пару пасьянсов и разошлись по комнатам спать.

Через полчаса Ленни будит горничная.

— Барышня! Барышня! Да проснитесь же! Там Сергей Борисыч телефонируют. Говорят, что срочно.

Ворча и позевывая, Ленни плетется в прихожую к телефонному аппарату.

— Милая Ленни, — слышит она в трубке низкий голос Эйсбара и решает, что голос ничего себе, неплох. — Не планируйте ничего на завтра. Едем снимать запуск дирижабля.

— Он же упал недавно, — бормочет Ленни спросонья.

Эйсбар смеется:

— Вы опять все перепутали! Это другой упал, в Германии. А наш живехонек и готовится курсировать между Москвой и Петербургом. Завтра пробный запуск. Я заеду за вами в десять. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — зевает Ленни и трет глаза.

«А все-таки почему он ни разу меня не поцеловал?» — думает она.

Утром Ленни проснулась в смятении. Неужели она действительно увидит знаменитый воздушный дом? Две недели тому назад пришло письмо от подруги Лизхен из Германии с размытыми от слез строчками: все травмированы падением дирижабля, следовавшего по маршруту Гамбург-Франкфурт. Но какие же они красивые, эти дирижабли!

Между тем погода выдалась не ахти, и последнее, к чему она призывала любых шмелей (а именно шмелем Ленни видела себя сегодня во сне), так это к полетам в небе. Хмурое серое небо с хмурыми серыми облаками. «Надо бы муфточку найти, — думала Ленни. — Или шубку у Лизхен позаимствовать? Она теплей моей». На самом деле шубка Лизхен была такой же теплой, как и ее собственная, однако нынче Ленни хотелось надеть именно эту — шелковистую, элегантную, женственную. Ленни подобной одежды не носила. Ей бы и в голову не пришло выбрать наряд только потому, что он женственный или элегантный. Но сегодня ей почему-то хотелось быть другой, не такой, как обычно.

Ленни приложила ухо к дверям теткиной спальни. Тишина. Значит, и спрашивать некого. Итак, шубку — на плечи, а поскольку она теплая, как перина, то вместо платья решено было надеть костюм из шелка, подаренный Ленни китайским циркачом, чьи гастрольные выкрутасы они снимали на прошлой неделе. Из стеганой ткани накрутила на голову шляпу — кривоватый конус — и закрепила его очками с большими стеклами а-ля стрекозьи бинокуляры. Для полета сгодится.

Эйсбар телефонировал рано утром, когда она еще спала, передал через горничную, что заехать не сможет: вызвали к Студёнкину. Пусть Ленни добирается сама. В полдень надо быть на поле. Но вот уже полдень, а она еще мечется по дому. Эйсбар не любит опозданий. Ленни вырывается из дома, хватает таксомотор. Черт! Она просквозила на новый аэродром в Тушино вместо Ходынки! Пришлось разворачиваться и мчаться обратно. Пока мчалась, распогодилось: солнце глянуло острым холодным взглядом из-за тучи и вдруг пошло шпарить по глазам совсем по-весеннему.