Бураттини. Фашизм прошел - Михаил Елизаров

Было три адреса – старые родительские связи, состарившиеся друзья юности. Две трети друзей жили на окраинах – в Выхино и Медведково. Одна юность осела в коммуналке на Арбате.

Нутром я понимал, что больше недели гостить нельзя. Это противоречит столичному этикету: долгий, с ночевками, гость обижает москвича. Хочешь потерять московское знакомство – ночуй.

Я шел по Арбату, катил сумку на маленьких стрекочущих колесах. Их вычислительный треск говорил, что при самом лучшем раскладе у меня только три недели и до месяца я никак не дотягиваю.

А потом произошло чудо. Арбатско-родительский друг из коммуналки сказал: «Да хоть три недели живи. Мне не жалко. Главное, чтобы человек душевный был».

Я на всякий случай обсудил условия душевности. Ими были пол-литра, ну и пожрать. И никаких денег. И софа в моем распоряжении. Прекрасная довоенная софа с кожаным лежаком, покатым как ржаная горбушка. И даже ключ – приходи, когда захочешь.

Что поделаешь, арбатский друг выпивал. Причем регулярно и крепко. Это было видно по его лицу. Но я с радостью принял все алкогольные условия. В первый же вечер мы отметили мой приезд. Ночью я спал плохо, перекатывался на горбатой софе, чуть ли не падал. Наутро с похмельной головой побежал в издательство на Павелецкую, где меня ждали первые журналисты.

А вечером снова были литр и закуска. Я уже не осилил свою половину, ее поглотил арбатский хозяин. В тот вечер выпитое вскипело в нем обидой на жизнь в целом. Он стал излишне громким и суетливым. Общаться с ним было сложно, что ни скажи – все поперек: «Колбаса вроде ничего, вкусная». – «Хуйня, а не колбаса! Сыр – это да, нормальный сыр…» – «Я и говорю, зато сыр вкусный!» – «Да говно он, твой сыр!» И все в таком духе.

Он угомонился за полночь, я сам с трудом заснул на жесткой «горбушке». Чтобы избежать его хмурого похмелья, улизнул из дома пораньше, а вернулся к ночи.

Арбатский ждал меня, спать не ложился. С обидой спросил, где я шляюсь. Брал-то он человека душевного. Я выбежал в киоск за литром и едой. Пить не было сил. Арбатский, негодуя, выдул литр в одиночку…

Ночью у него началась белая горячка. Или что-то в этом роде. С одной стороны, я понимал, что переживаю бесценный житейский опыт, а с другой стороны… Мне было не по себе. По комнате кружил и причитал обезумевший человек. С остатками недюжинной физической силы – хоть и бывший, но мастер спорта по борьбе, почти стокилограммовый мужик. Он бегал и поблескивал ночными, как у волка, глазами. И бог знает, что за мысли крутились в его помраченной голове.

А мне приходилось делать вид, что я сплю. Он стонал и скрежетал, с кем-то спорил, и невидимый собеседник раздражал его все больше и больше. Я стал прислушиваться, с кем он говорит, и по обрывкам фраз понял, что со мной. Это я его так выбешивал!

Я, который говорил в его голове, явно вел себя по-хамски, грубил, наглел в чужом доме. Если бы я мог приказать себе – тому, что болтал в его голове – немедленно заткнуться и перестать доводить пьяного человека, я бы это сделал.

Потом Арбатский хозяин принялся что-то искать. Начал сбрасывать со стола посуду. Подошел к моей софе и подоткнул простыню. От этой заботы мне стало совсем нехорошо. Когда Арбатский выбежал в коридор, я вытащил из кармана штанов складной нож и положил между софой и стенкой.

Арбатский хлопотал до рассвета, двигал шкаф, рылся в ящиках. Наконец с охами прилег. Я уже не мог спать.

Я вдруг вспомнил, что когда-то, лет пять назад, забил в компьютер десятка полтора тем. Какие-то дикие полууголовные истории с уродливой мотивацией поступков героев. Записал их из писательского скопидомства – вдруг пригодятся. Понимал, что никогда ими не воспользуюсь, темы-то не мои, и на вкус какие-то безжизненные, не сказочные…

Они бы так и канули, эти давние записи, если бы не три бессонные ночи на Арбате и белогорячечный танец хозяина. Подвергшись сложной химической реакции, старые темы вдруг замерцали. В полупрозрачных коконах копошились личинки будущих рассказов.

Я схватил блокнот и стал записывать сюжетные ходы к каждому новому рассказу…

Меня чуть лихорадило от усталости, но я с удовлетворением понимал, что нащупал новую книгу. Я даже знал, как назову ее – «Кубики»…

А наутро, пока Арбатский спал, я собрал вещички и поехал в Выхино. По второму адресу.

Мало кто знает… Да вообще никто не знает, что настоящий Арбат находился в городе Ивано-Франковске в период с 1978 по 1983 год. И назывался он по-другому – улицей имени Надежды Константиновны Крупской.

Арбат – не улица, как может вначале показаться, а пеший маршрут. Я твердо усвоил это в пятилетнем возрасте, и никто мне этого не объяснял. Помню, он был очень живописен. Одно-двухэтажные особнячки конца девятнадцатого – начала двадцатого века – европейский модерн, наследие австро-венгерской империи. Дома, похожие на торты, с верандами, ажурными балкончиками, низенькими коваными заборчиками, витиеватыми калитками. В каждом дворике цвела сирень. Может, не сирень, а жасмин. Или черемуха. А может, все вместе они даже не цвели, а чадили ароматами, так что улица пахла, как галантерейный магазин. Это весной, а летом пахло лиственной липовой свежестью.

Тогда еще не изобрели турецкие стройматериалы, лужковского образца дешевую мертвецкую косметику, с которой не реставрировать, а только в могилу опускать.

В конце семидесятых всюду царил вечный тлен – город покрывала волшебная архитектурная патина такого же бесценного образца, что встречается в Риме или Венеции. Стены за десятилетия естественно выцвели, все тона были бледны и потрясающе натуральны. Краска на крышах и водосточных трубах была правильного ржаво-рыжего цвета. Дороги еще не укатали асфальтом. Они были вымощены щербатым булыжником цвета замши.

Этой улицей мои родители шли в гости и возвращались из гостей. А ходили мы в один и тот же дом, к нашим друзьям. В маленький польский особняк. Дом окружал небольшой двор, в котором росла одинокая дикая груша.

В просторной с огромным окном гостиной был камин, в проигрывателе кружил антрацитовый Окуджава – на обложке пластинки старик с гитарой. Дряблый голос откуда-то со шкафа (там находились колонки) нащипывал гитару.

На столе появлялось угощение и бутылка белого вина. Хозяева и родители садились за стол. Начинался праздник. Взрослые о чем-то говорили, потрескивала пластинка. Я получал свою детскую долю еды. Счастливый, присаживался на околице стола. И не то чтобы мне нравилось исполнение или сами песни. Я дорожил тем потрясающим состоянием вселенского уюта, которое создавало это стариковское мурлыканье.

Когда-то я спросил: «Что такое Арбат?». – Мне ответили: «Улица в Москве. Очень красивая».

А потом всегда была обратная ночная дорога – из гостей. Мы шли как «часовые любви», те самые, о которых пел Окуджава. Над моей головой стелился хрипловатый голос отца: «Ах, Арбат, мой Арбат…» Франковский Арбат освещали фонари и близкие, желтые, как мед, звезды. Дул легкий, будто шелковый, ветер, и булыжники под ногами были теплыми.