Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева

то даже слабой. Но только «казаться». Инга была сильной и не хотела казаться другой. Их жизнь с Хрусталевым — счастливая жизнь — распалась отчасти от Ингиной силы. Другая бы и потерпела, пожалуй. К тому же ведь он ее очень любил. Ну и что, что изменял? Кто же не изменяет?

А все эти трудности с работой? Последние два года ее никто никуда не приглашал, отчего и приходилось озвучивать мультфильмы. Ей, знаменитой актрисе, снявшейся в главной роли нашумевшего «Альпийского стрелка», пришлось озвучить козу в детской сказке! Она это, разумеется, сделала: прекрасно озвучила немолодую козу, так прекрасно, что многим малышам не хотелось даже засыпать без ее голоса. Но трудностей этих могло и не быть, стань только она хоть немного сговорчивей. В день, о котором идет речь, Инга Хрусталева в который раз доказала, что работать с ней просто невозможно. Ее пригласили на пробы. И как только она начала свой монолог, что-то такое о любви, которую героиня чувствует очень глубоко в сердце, но не до конца понимает, любовь ли это или какое-то другое благородное человеческое чувство, — как только она своим ломким, низким, с прожилками слез, голосом, начала говорить о любви, в дверь павильона засунулась другая актриса, которую, оказывается, тоже пригласили пробоваться на эту же самую роль. А весь «Мосфильм» знал, что именно к этой актрисе уже несколько месяцев подкатывается сам режиссер, так что приглашение на пробы Инги Хрусталевой было лишь соблюдением формальных правил. Галочку нужно было поставить, что актерский отбор прошел по всем законам. Ну, положим, она сразу поняла, что ее просто использовали и роль достанется той, к которой вот уже несколько месяцев подкатывается режиссер. Но зачем же было прямо в лицо говорить этому режиссеру бранное слово? А это именно то, что она сделала. Она дочитала монолог о глубокой, но несколько таинственной любви, разрывающей сердце героини, а потом, когда ей пообещали завтра позвонить, а в павильон уже впорхнула ее соперница и у режиссера нагло, с неброской шкодливой надеждой, просветлело лицо, Инга Хрусталева сказала, что лучше ему не звонить ей, поскольку у идиотов она не снимается.

В это же утро Федору Кривицкому, копчик которого упорно не хотел восстанавливаться в своем первозданном виде, а ныл, и болел, и мешал режиссеру, пришла в голову шальная мысль покинуть самовольно больничную палату и, пользуясь теплым временем года, удрать из больничного парка в пижаме, взять такси и обрушиться на голову родного «Мосфильма» как гром среди ясного неба. Кривицкий обрушился. В такси он почти лежал на заднем сиденье, стонал, пугая молоденького водителя, и скреб непослушный свой копчик рукою, а в студию вошел прямой, неподкупный, прекрасный и гордый. Пижама сидела на нем как доспехи.

В кабинет Пронина Семена Васильевича Кривицкий прорвался без стука, отодвинув ладонью перепуганную секретаршу. Пронин разговаривал по телефону, при виде Кривицкого большого удивления не выразил и указал ему рукою на стоящее рядом с его столом кресло.

— Садись, я сейчас.

Кривицкий, однако, остался стоять.

— Садись, говорю! В ногах правды нету! — Пронин опустил трубку на рычаг. — Ну, что возвышаешься как небоскреб? Мне что? Тоже встать?

— Нет, сидите! — сурово разрешил Кривицкий.

— А что ж ты в пижамке? Болеешь еще? А может быть, все пиджаки свои пропил?

— Семен Васильевич! — взревел Кривицкий. — Я этого безобразия не потерплю!

— А кто тебе набезобразничал? — прищурился Пронин.

— Мне все донесли! Вдвоем я ни с кем не снимаю!

— Ах, вот как? А стоя ты можешь снимать? В больничной пижамке, у всех на виду?

— Я вам повторяю: вдвоем не снимаю!

Верхняя половина лица директора «Мосфильма» стала огненной, нижняя мертвенно побледнела.

— Ну, ты у меня доиграешься, Федор!

— Я вам не мальчишка, я лауреат — вы помните?! — Сталинской премии! Я и до министра дойду! Я ей все, я все расскажу ей про ваши дела!

— А я расскажу ей про ВАШИ дела! Про то, как вы пьяным ломаете копчики! Про то, как два года назад в пьяном виде поймали в столовой стажерку! При всех! И тыкали в задницу ей кукурузой! Кричали, что там кукурузе и место!

Пронин отер лицо носовым платком.

— Идите, товарищ Кривицкий, болейте.

Кривицкий, разумеется, обратно в больницу болеть не поехал, а решил лично проверить, как начались съемки, в какой форме оператор Хрусталев, второй оператор Полынина, помощник режиссера Регина Марковна и все остальные. Хрусталев в это время был в двух шагах от «Мосфильма». Марьяна еще спала, когда он проснулся, осторожно поцеловал ее в ключицу, стараясь не шуметь, сварил себе кофе и, оставив ей на столе записку, поехал на работу. В записке было три слова: «Дождись, пока вернусь». Она позвонила бабушке и наврала, что Светка подвернула ногу, нужно помочь ей добраться до поликлиники и сделать рентген. Сколько часов это займет, неизвестно. Бабушка поахала. Марьяна выпила чаю с засохшей сайкой и принялась ждать его возвращения, листая какие-то книжки на полке. Из одной выпорхнула, словно она была птенцом, вдруг почувствовавшим силу своих крыльев, небольшая фотография. На фотографии совсем молодой Хрусталев крепко обнимал за плечо совсем молодую Ингу, лицо которой Марьяна сразу же узнала, поскольку два года назад оно было на афишах очень модного художественного фильма «Альпийский стрелок». Хрусталев обнимал ее так же крепко, как он обнимал Марьяну, и Инга смотрела вперед так, как смотрят любимые, гордые этой любовью и сытые ею, счастливые женщины. Марьяна осторожно вложила карточку обратно, подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. Он ведь говорил ей, что был женат. И про дочку говорил. Но эта фотография все перевернула. Одно дело: знать, что он был женат. Другое дело: увидеть, как любимый, обожаемый тобою человек нежно смотрит на постороннюю женщину и обнимает ее за плечо.

Нельзя сидеть здесь, как овечка, и ждать, пока он придет и повалит ее на эту тахту, стягивая с нее платье. Должна же быть гордость. Но вместо гордости Марьяна чувствовала только боль, и такую сильную, что если бы можно было сейчас умереть или погрузиться в какой-нибудь летаргический сон, она бы решилась на это. Закрутив волосы на затылке и застегнув часики, мельком взглянула в зеркало. Ей показалось, что это не она, а кто-то чужой, раздавленный колесами грузовика, смотрит ей прямо в глаза, и у этого чужого ни на что нет сил, а нужно спуститься, дойти до автобуса, доехать сначала к метро, сесть в метро, и люди везде, люди, люди…

Глава 13

В восьмом павильоне