Без вести пропавшие - Станислав Олейник

Полубредовое состояние возвращает его в родное село. Перед глазами проводы в армию. Он явственно слышит, как играет на гармошке пьяный гармонист Гришка.

Вот он прощается со своей девушкой Наташей. Последний поцелуй. Вот все они — он, и семеро его товарищей заходят в военкоматский автобус…

Что помнит Семен о своем детстве? Родился и вырос в большом русском селе, что раскинулось на берегу реки Камы.

Небольшой, приземистый дом Кулагиных располагался в красивом месте на берегу залива. В дни весенних паводков, когда Кама разливалась, вода подходила почти к самому дому. Потом было много забот. Но зато, сколько радости и веселья было летом! Купание, рыбалка, катание на лодках. А зимой, когда залив одевался в твердый голубой панцирь льда! На коньках мчится ватага орущих ребят. Летят снежки, повизгивают девчонки… Здорово! Девятнадцать лет прожил Семен в селе, на берегу Камы, и навсегда полюбил это место.

Но память о лучших годах, оставила, все-таки, школа. Школа имела свой приусадебный участок. С каким детским задором и старательностью стремился каждый ученик обработать отведенную ему грядку, прополоть свой участок. При школе имелась и своя столярная мастерская. В зимнее время школьники пилили, строгали, клеили, сбивали…

И, конечно же, был свой спортивный городок. Кольца и подвесной канат, лестница и турник, футбольное поле и ямы для прыжков…. А какие жаркие состязания были там летом! А что творилось на футбольном поле!

После успешного окончания десяти классов, перед семнадцатилетним юношей встал вопрос: что же делать дальше? Поехал поступать в Челябинское высшее военное танковое училище. Не прошел по конкурсу. Лейтенант, который командовал группой абитуриентов, успокоил: «Если действительно хочешь учиться, поступай из армии. Пройдешь вне всякого конкурса». Вернулся домой. Поступил на курсы электросварщика, а потом работа в СМУ. Но мечту, стать офицером — танкистом, не оставлял. Потом армия. И вот он в Афганистане…. Когда память стала возвращать его в тот день, когда их, словно кутят, ночью взяли духи, Семен до боли стиснул зубы, и вскочил на ноги. Он не мог простить себе, что с ними произошло. Но он не изменник! Нет!..

…И вдруг он увидел их. Они стояли метрах в двадцати от него, одетые в новенькую полувоенную форму. На головах, у кого чалма, у кого нуристанка. Стояли сытые, веселые. Они смотрели на него и улыбались. И он пошел. Пошел прямо на них, стиснув кулаки. Слезы отчаяния застилали его лицо. Он шел по растрескавшейся земле, не думая ни о жизни, ни о смерти. Он не видел, как один из моджахедов вскинул автомат, не слышал, как прогремела короткая очередь, и не почувствовал, как пули ударили в его широкую, открытую грудь…

Ночь прошла. Начинался новый день — 26 апреля 1985 года. Для моджахедов — курсантов, это был последний день их пребывания в лагере. Уже завтра все 200 новоиспеченных сорбозов Ислама, отправятся в Афганистан убивать неверных.

Для советских пленных, этот день был объявлен выходным. Им запрещалось покидать тюрьму. Исключение сделано было только для электрика Абдулло, которому всегда в лагере находилась работа, да и моджахедам, которые давно его считали своим, нечего было ждать от него каких — либо неприятностей.

Люди, ежедневно занятые тяжелой работой, в прямом смысле этого слова, мучались от непривычного безделья. Кто-то валялся на лежанке, кто-то стоял у окошка и смотрел во двор. Кто-то монотонно ходил из угла в угол. Николай, Богданов и Исломутдин, у которого неизвестно откуда появилась колода старых засаленных карт, резались в «дурака».

Уже ближе к вечеру, в камеру донеслись вопли муллы, который одновременно был и за муэдзина. Все правоверные мусульмане приглашались на вечерний намаз. Освобождались от него только тюремщики, да часовые у складов. Но и от них мулла настоятельно требовал совершение намаза, там, где он их застанет.

Неожиданно все повернулись к двери. Явственно доносился какой-то шум и чей-то тяжелый стон. Вот загремел засов, с металлическим лязгом отворилась дверь, и все увидели, как двое моджахедов, втащили бесчувственного Абдулло. Бросив его прямо на пол, быстро ретировались. Дверь закрылась. Было слышно, как моджахеды о чем-то переговорили с охранником. Потом снова донесся пронзительный вой муллы, призывавшего правоверных к священной войне против врагов Ислама.

Обитатели камеры обступили лежащего Юрку Фомина, который тщетно пытался сесть. Рот его беззвучно раскрывался и закрывался, по искривленному от ужаса лицу, непрерывно текли слезы. Грязно-серые полотняные штаны его, были мокрые от крови. Даже круглый идиот мог догадаться, что Юрка был жестоко изнасилован. И не нужно было искать виновных. Они были среди тех, кто стоял сейчас на плацу и совершал вечерний намаз.

Эх, Юрка, Юрка, — с горечью выдавил из себя Николай, наклоняясь над стонущим товарищем, — а ведь я тебя предупреждал…

Он, как перышко подхватил Юрку, и осторожно положил на свой матрас. Повисла тягостная тишина. Все вопросительно смотрели на Николая, глаза которого были сумрачны, а лицо пылало красными пятнами. На скулах катались желваки.

Никто из этих ребят никогда и не задумывался, есть у них лидер, или нет. Этот вопрос решился как-то сам по себе, самой лагерной жизнью, которая и выдвинула одного из них этим лидером. Им стал Николай Семченко. Все восприняли этот факт давно, как само разумеющееся, и теперь напряженно, с тревогой, вглядываясь в искаженное ненавистью и злобой лицо своего лидера.

— Миша, — Николай поднял тяжелый взгляд на Недавибабу, — ты был санитаром, окажи Юрке посильную помощь. А вы, — он со злобой посмотрел на стоящих рядом товарищей, — чего рты пораскрывали, отойдите, не мешайте.

Все безропотно разошлись по своим углам.

Николай подошел к оконцу, и невидяще уставился на грязно серую стену стоящего рядом с тюрьмой склада. Он думал о себе, своих сокамерниках, о моджахедах, которые надругались над их товарищем. Он думал о том, как, попав в плен, меняются люди. Он думал о том, какое жесточайшее испытание проходят их нервы, их воля. О том, как трудно оставаться спокойным, когда в лицо дует холодный смрад могилы. Что делать — жизнь такая штука, с которой расстаться не так легко. И люди, каждый по-своему, стараются выжить. Одни, вольно или не вольно, стали угодливо прислуживать моджахедам, и были готовы в любую минуту предать своих товарищей. К таким он безошибочно относил Исломуттдина. Другие, вроде узбека Азида, уходят в себя, в свою скорлупу, и всячески дают понять окружающим, что он живут по принципу «моя хата с краю…». Третьи, как Юрка Фомин, просто потеряли себя, и превратились, по сути, в пустое место. Были и такие, которые, поддавшись на уговоры американской бабы, уехали в США. На этих ребят — Мовчана, и второго, настоящую фамилию которого он уже и не помнит, — зла не держит. Они сами выбрали свою судьбу…. Ну а четвертые, которых большинство, и к которым он относит и себя, готовы к борьбе…

— Микола, — Недавибаба отвлек Николая от своих мыслей, — Эти сволочи хлопцу задний проход весь порвали. Кровь я остановил, теперь ему нужно спокойно лежать. Надо бы ему наложить швы… Я бы мог попробовать, но у меня нема ни ниток, ни иголки.