Шпион и предатель. Самая громкая шпионская история времен холодной войны - Бен Макинтайр

Руководство МИ-6 вскоре убедилось в добросовестности Гордиевского. «Оказалось, что Санбим — то, что надо, — заключил Гаскотт. — Он играл без обмана».

Это убеждение укрепилось еще сильнее, когда Гордиевский начал описывать в мельчайших подробностях деятельность Управления «С» — отдела, занимавшегося нелегалами, где он проработал около десяти лет, прежде чем перейти в политическое крыло. Он рассказывал о том, как Москва по всему миру внедряет своих шпионов, замаскированных под обычных граждан, и для этого проводит «неохватную и чрезвычайно сложную операцию по созданию фальшивых личностей»: это подделка документов, манипуляции с регистрационными книгами, сдача кротов и сложная система методов, позволяющих вести, контролировать и финансировать целую армию советских нелегалов.

Перед каждой встречей Хокинс снимал панель в стене спальни, вставлял в магнитофон новую кассету и включал его. Он также вел конспекты от руки, но после встречи тщательно транскрибировал каждый записанный на пленку разговор и переводил его с немецкого на английский. На обработку часа магнитофонной записи уходило по три-четыре часа. Получившийся в результате отчет Хокинс передавал младшему сотруднику МИ-6 в британском посольстве, а тот пересылал его в Лондон вместе с магнитофонной лентой в дипломатической сумке, защищенной от досмотров. В штабе МИ-6 с нетерпением ждали этих отчетов. Британская разведка еще никогда не обзаводилась шпионом, столь глубоко внедренным в КГБ. Гордиевский как хорошо подготовленный разведчик отлично понимал, что именно желает получить МИ-6. В школе № 101 его обучили технике, позволявшей запоминать большие объемы информации. А память у него была феноменальная.

Отношения между агентом и куратором понемногу улучшались. Они просиживали часами по разные стороны большого журнального стола. Гордиевский пил крепкий чай и изредка просил пива. Хокинс ничего не пил. На посторонние темы они практически не говорили. Гордиевскому трудно было проникнуться симпатией к этому застегнутому на все пуговицы шотландцу «с аскетической внешностью пресвитерианского священника», но уважения он безусловно заслуживал. «Он не был легок в общении, не был склонен к шуткам, его отличала исключительная преданность своему делу. Он тщательно готовился к встречам со мной, задавал конкретные, заранее продуманные вопросы и записывал ответы на них». Британский куратор часто приходил с готовым списком вопросов, которые русский запоминал, чтобы попытаться найти на них ответы к следующей встрече. Однажды Хокинс попросил Гордиевского посмотреть один из его отчетов — обстоятельную докладную записку на немецком языке, излагавшую устройство описанной Олегом нелегальной сети. Русский был впечатлен: похоже, Хокинс оказался виртуозом стенографирования по-немецки, ведь тут не была пропущена ни одна деталь! И лишь позднее до него дошло: скорее всего, МИ-6 просто прослушивает квартиру. Олег решил не устраивать скандал из-за нарушенного условия, потому что подумал, что на месте Хокинса, пожалуй, и сам поступил бы точно так же.

«Мне сделалось полегче, — писал Гордиевский. — Моя новая роль придавала смысл моему существованию». А роль эта, по его мнению, состояла ни больше ни меньше как в подрыве советского строя, в манихейской борьбе между добром и злом, которая приведет в конце концов к утверждению демократии в России и позволит русским жить свободно, читать все, что они захотят, и слушать Баха. В рамках своей основной работы в КГБ Гордиевский продолжал устанавливать новые контакты с датчанами, составлять статьи для местных просоветских журналистов и в целом обслуживать фрагментарную систему сбора разведданных, созданную копенгагенской резидентурой. Чем энергичнее он работал, тем больше мог рассчитывать на повышение, а значит, и на больший доступ к важной информации. Складывалась странная ситуация: он старался продемонстрировать свою лояльность КГБ, не вредя при этом датским интересам; одной рукой завязывал шпионские связи, а другой рукой распускал их, докладывая Хокинсу о каждом предпринятом шаге; смотрел в оба и держал ухо востро, чтобы не пропустить ни одного ценного сообщения или слуха, но при этом избегал проявлять излишнее любопытство.

Елена ни сном ни духом не ведала о том, чем занялся ее муж. «Шпион вынужден обманывать даже самых родных и близких людей», — писал позднее Гордиевский. Впрочем, Елена давно уже не была ему ни родной, ни близкой. Он не сомневался: случись жене узнать правду, она, как преданный сотрудник КГБ, обязательно сдаст его. Гордиевский прекрасно знал, как поступает КГБ с изменниками. В обход датских и международных законов его схватят оперативники отдела специальных операций, накачают наркотиками, обмотают бинтами, чтобы никто не опознал его, уложат на больничные носилки и в таком виде погрузят в самолет до Москвы, где допросят, подвергнут пыткам и затем убьют. В СССР для обозначения смертной казни использовался эвфемизм — «высшая мера наказания». Изменника приводили в специальную комнату, заставляли встать на колени, а потом приканчивали выстрелом в затылок. Иногда, впрочем, КГБ проявлял изобретательность. Ходили слухи, будто Пеньковского кремировали заживо и его казнь засняли на пленку, чтобы показывать в качестве устрашения потенциальным отступникам.

Невзирая на бремя двойной жизни и на опасности, которые она влекла за собой, Гордиевский был доволен: он в одиночку боролся против советского гнета. А потом он еще и влюбился.

Лейла Алиева работала машинисткой в бюро Всемирной организации здравоохранения в Копенгагене. Лейла была полукровка (мать русская, отец азербайджанец), высокая и стройная, с яркой внешностью, с копной темных волос, глубоко посаженными глазами и длинными ресницами. В отличие от Елены, она была застенчивой и несветской, но когда переставала стесняться, смеялась громко и заразительно. Ей нравилось петь. Как и Олег, Лейла родилась в кагэбэшной семье: ее отец, Али, дослужился до звания генерал-майора в рядах КГБ Азербайджанской ССР, а выйдя в отставку, перебрался в Москву. Лейла воспитывалась в строгих мусульманских традициях и детство провела почти в изоляции. Ее немногочисленных кавалеров родители подвергали строжайшим проверкам. Работать она начала машинисткой в конструкторском бюро, затем занималась журналистикой в комсомольской газете, а потом через Министерство здравоохранения подала заявку на секретарское место при европейском отделении ВОЗ. Как и всех советских граждан, желавших работать на какую-либо иностранную организацию за рубежом, Лейлу самым тщательным образом проверили на идейную надежность и лишь потом разрешили ей поехать в Копенгаген. Ей было двадцать восемь лет, она была на одиннадцать лет младше Олега. Вскоре после приезда в Данию Лейлу пригласили на прием, который устраивала жена посла, и та поинтересовалась, чем Лейла занималась в Москве.

— Я была журналисткой, — ответила девушка. — И мне хотелось бы написать что-нибудь о Дании.

— Тогда нужно познакомить вас с пресс-атташе в посольстве, товарищем Гордиевским.

Так Олег Гордиевский и Лейла Алиева принялись сообща работать над статьей для комсомольского журнала, посвященной трущобному району Копенгагена. Статью эту потом так и не напечатали. Но очень скоро их сотрудничество переросло в нечто иное. «Общительная, умная, обаятельная, со своеобразной внешностью, она отличалась к тому же и прирожденным остроумием, и страстным желанием нравиться окружающим. Я влюбился в нее с первого взгляда, и наша любовь, вспыхнув, словно молния, озарила нашу жизнь». Освободившись от неусыпного родительского надзора, Лейла самозабвенно закрутила роман с женатым мужчиной.