Европа - Ромен Гари

В библиотеке, в пурпурных переплетах — все, что XVIII век сказал сам и что с тех пор было сказано о нем… На столике слева — букет хризантем, источавших столь нравившиеся ему сумбурные запахи. Вот уже около века послы Франции проводили заседания в этом зале, носившем имя «фарнезских летописей»; Карл Квинт и Франциск I глядели на него с высоты этих стен, на которых Сальвьяти не побоялся соединить, нисколько не заботясь об уместности такого соседства, понтифика Павла III и его сестру Юлию Фарнезе, любовницу Александра Борджиа, представленную в облике Венеры. Бессонными ночами Дантесу не раз случалось бродить с доисторическим подсвечником в руках, переходя из зала в зал, из века в век, в окружении этих всемогущих вельмож, полагавших, что они делают Историю, но оставивших свой след лишь в произведениях живописи, скульптуры и архитектуры, которые они заказывали своим придворным мастерам. Зал, называемый «тронным», зал императоров, зал философов, «белый салон», служивший одно время спальней королевы Кристины Шведской, большая галерея с голыми стенами, галерея Карраччи, Вакх и Одиссей в настенных росписях, уже тронутых влиянием стиля барокко… Иногда посол поднимал свой канделябр, освещая фрески потолка, где Карраччи изобразил похищение Европы…

Дантес любил оставаться у себя в кабинете, где он надолго задерживался после ухода своих сотрудников, смакуя гаванскую сигару. Его жена — отношения у них были обоюдно вежливыми — вела свою собственную жизнь, наполненную изяществом, вернисажами и безупречностью. Его сын, окончив учебу, остался в Париже, активно участвуя в движении левых: средние буржуа, у которых всякая вещь всегда на своем месте. Сигара приятно тлела у него руке, полоски дыма поднимались тяжело, солидно, медлительностью своей напоминая скорее Голландию, чем Кубу. Как странно, однако, что такой ветреный народ мог дать жизнь чему-то столь умиротворяющему, спокойно-тяжеловесному, в полной гармонии с фламандской живописью. Но замок-бордель существовал на самом деле, столь же реальный, как и эта сигара, которую он держал сейчас в руке, и газеты, после самоубийства Лебентау, даже напечатали фото знаменитой «хозяйки замка, Мальвины фон Лейден, одной из последних представительниц выдающихся авантюристов, таких как Калиостро и ля Спирелли». Эрика призналась ему, что ей так и не удалось узнать, правда ли Ma стала заниматься сводничеством, отступив перед демократией, так же как сливки общества примкнули к фашизму, как рассказал об этом Лебентау в доверительной беседе с графом Кайзерлингом, сделав передышку между двумя этюдами на флейте, заметив при этом: «Мальвина фон Лейден, знаете ли, не лишена обостренного чувства природы вещей, и, не имея возможности исправить ситуацию, она никогда не чувствует себя скомпрометированной, когда приходится отступать перед тем, что она называет „миром других“…»

Когда эти слухи стали доходить до Эрики, она уже пошла в школу, в учебном плане которой больше места отводилось искусству и литературе, нежели точным наукам. Впрочем, Ma утверждала, что для хорошенькой женщины поэзия была лучшим расчетом.

До того момента она знала о жизни Дантеса только самое плохое: это был молодой атташе посольства, в которого когда-то давно Ma была безнадежно влюблена, и он даже предлагал ей выйти за него замуж. Она просветила его насчет своей «профессии», которую она, между прочим, оставила, когда встретила Дантеса и поняла, что полюбила. В разрешении на брак, запрос о котором был послан на набережную д’Орсэ, было отказано. Молодой человек решил подать в отставку. Как-то вечером, когда он возвращался с праздника, устроенного леди Мендл в Версале, Дантес, сидевший за рулем, врезался в грузовик на скорости, превышавшей сто километров в час. В результате аварии Мальвина осталась без ног: парализована до пояса. И тогда этот трус, какой трус! — ужаснувшись одной мысли, что ему придется взять в жены инвалида, да еще старше его на двенадцать лет, просто бросил Ma, при том что уже было объявлено о свадьбе. Он удрал так далеко, как только было возможно: атташе посольства в Пекине… То был один из редких случаев, когда Судьба играла на стороне мужчин.

Имя Дантеса стало принимать для девушки тем более мрачную окраску, что как только оно начинало появляться в речах Ma, это означало, что очередное посещение клиники не за горами. Эрика представляла его Мефистофелем, которого она рисовала в своих школьных тетрадях. «Не случайно, — думала она, — в современном театре, начиная с Мольнара[31]и заканчивая недавними постановками „Фауста“, Мефистофель появлялся под видом светского человека, во фраке и цилиндре, в белых перчатках и с тростью с серебряным набалдашником: ему, улыбающемуся и циничному, прямая дорога была в дипломаты», — и она нисколько не удивилась, когда однажды мать объявила ей, что их враг только что назначен послом в Рим. Не долго думая, она написала ему. И получила ответ, вежливый, но несколько удивленный: он не был знаком с баронессой фон Лейден… И что самое странное — и совершенно непонятное — не создавалось впечатления, будто Дантес, утверждая, что ничего не знает об этой персоне, лгал. Единственным возможным объяснением было то, которое подсказал ему, но уже позже, доктор Жард: он сознательно устранил из памяти всякое воспоминание о собственной низости, спровоцировав, таким образом, «целенаправленную амнезию», тот самый «чистый лист», столь хорошо известный в практике истерии. И то, что ему удалось наконец извлечь это воспоминание из глубин психики, где он его раньше похоронам, означало, по мнению врача, что он сделал решительный шаг к полному освобождению, осознав свою ответственность, весь груз которой сегодня, после четырех лет сеансов психоанализа, о которых, к счастью, на набережной д’Орсэ ничего не было известно, он взял на себя. Возмущенная, Эрика написала ему другое письмо, более откровенное, в котором упоминались обстоятельства аварии, его связь с ее матерью и даже тот самый запрос о разрешении на брак, который должен был фигурировать в официальных архивах. Не порицая его и не раня, она сумела, в своем жарком негодовании, найти тот единственно верный прохладный тон, который требовался для того, чтобы, даже при полном отсутствии искренности у такого презренного человека, вынудить его, исходя из простых условностей «света», ответить незамедлительно. Он пригласил Эрику увидеться с ним: «…ибо в вашем нежном возрасте, мадемуазель, слишком рано было бы думать, что чернота души есть нечто само собой разумеющееся». Изящно построенная фраза: стиль у людей, получивших хорошее воспитание, всегда служил тому, чтобы затушевать свои отступления и бегство. Бюффон сказал однажды: «Стиль — это человек», но стиль чаще всего оказывался лишь возможностью блеснуть его отсутствием.

Она ничего не рассказала своей матери об этой переписке с неприятелем: Ma слишком часто повторяла ей, что они пока, ни одна, ни вторая, не были готовы к битве. Несомненно, со времен XVIII века в анналах сердечных дел редко встречалось, чтобы «оскорбленная женщина» — Эрике очень нравилось это выражение, она обожала Лабиша и Фейдо — столь долго держалась одной влюбленной ненавистью и эфемерной надеждой на отмщение, превосходившими все мыслимые пропорции реальности фактов и истинной ответственности в том несчастном случае: в отличие от того, что она утверждала, на самом деле за рулем был не Дантес, а сама Мальвина…