Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938-1945 - Вильгельм Кейтель

Я делал ставку на «мартовские иды»: не считая 1937 г., это с 1933 г. всегда было датой, на которую Адольф Гитлер назначал свои действия. Было ли это чистым совпадением или суеверием? Я склонен верить в последнее, да и Гитлер сам часто намекал на это.

Действительно, 12 марта [1939 г.] сухопутные войска и военно-воздушные силы получили предварительный приказ быть готовыми к возможному вторжению в Чехословакию в шесть часов утра 15 марта; до этого войска должны были не приближаться к границе ближе чем на шесть миль[14]. Никто из нас, военных, не знал, какие обстоятельства должны были стать поводом для этого нападения.

Когда я в полдень 14 марта прибыл в рейхсканцелярию к фюреру для получения его распоряжений вооруженным силам, готовность которых на следующий день была обеспечена в соответствии с его приказами, он просто кратко напомнил мне, что президент Гаха вчера объявил о желании приехать для переговоров по этому кризису и он ожидает его прибытия в Берлин этим вечером. Я попросил его разрешения немедленно предупредить военное министерство, что в связи с этими обстоятельствами вторжение должно быть отсрочено на некоторое время. Гитлер решительно отверг мое предложение и объяснил, что бы ни случилось, он по-прежнему планирует вступить в Чехословакию на следующий день – каким бы ни был итог переговоров с чешским президентом. Там не менее, мне было приказано находиться в его распоряжении с девяти часов этого вечера в рейхсканцелярии, для того чтобы я мог передать в военное министерство и Верховному командованию военно-воздушными силами его исполнительный приказ о начале вторжения.

Я прибыл в рейхсканцелярию чуть раньше девяти часов вечера; Гитлер как раз поднялся из-за обеденного стола, и его гости собрались в гостиной посмотреть фильм «Ein hoffnungsloser Fall» («Безнадежный случай»). Гитлер пригласил меня сесть рядом с ним, поскольку Гаха не должен был прибыть раньше десяти часов. При сложившихся обстоятельствах я чувствовал себя совершенно не на месте; через восемь или десять часов должен был произойти первый обмен выстрелами, и я был сильно встревожен.

В десять часов [министр иностранных дел] Риббентроп объявил о прибытии Гахи во дворец Бельвю; фюрер ответил, что он собирается дать этому пожилому господину пару часов, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок; он пошлет за ним в полночь. Мне было совершенно непонятно, почему он так поступил. Была ли это преднамеренная, политическая дипломатия?

Гаха, конечно, не мог знать, что после наступления сумерек этим вечером, 14 марта, подразделение личной гвардии фюрера СС «Адольф Гитлер» уже вторглось на Моравско-Остравский выступ, чтобы защитить новый сталелитейный завод в Витковице от захвата поляками; нам еще не докладывали, как прошла эта операция.

В полночь прибыл Гаха, в сопровождении министра иностранных дел [Чехословакии] и чешского советника посольства в Берлине [Мастны]. Они были приняты Гитлером и присутствовавшей большой группой лиц в рабочем кабинете фюрера в новом здании рейхсканцелярии. Геринг присутствовал тоже. После вступительной беседы, во время которой Гаха разразился многословным описанием своих успехов на государственной службе в Австрии, – ситуация, которую из-за душевной сумятицы я вновь не смог полностью осмыслить, – Гитлер прервал его, сказав, что из-за столь позднего часа он вынужден перейти прямо к политическим вопросам, которые и послужили причиной приезда Гахи. Нас попросили выйти. Дважды я был вынужден вмешаться в переговоры этих политиков (по-моему, не считая их, присутствовали только Риббентроп и Хевель, который должен был вести протокол). В первый раз я должен был передать короткую записку о том, что личная гвардия фюрера без единого выстрела заняла Витковиц; Гитлер прочитал это и удовлетворенно кивнул. Во второй раз нужно было предупредить о том, что время уходит; армия запрашивала окончательное решение, выступать ей или нет. Меня грубо отослали, заявив, что еще только два часа и приказ будет отдан до четырех.

Спустя некоторое время Геринг и я были вновь вызваны к Гитлеру. Все эти господа стояли вокруг стола, и Гитлер говорил Гахе, что тот должен решить, что же он намерен делать; Кейтель может подтвердить, что наши войска уже на марше и будут переходить границу в шесть часов, и только он – Гаха – один может решить, прольется ли кровь или его страна будет оккупирована мирно. Гаха попросил отсрочку, чтобы позвонить своему правительству в Прагу, и спросил, не могли бы ему предоставить телефонную линию для связи с ними. Может быть, Гитлер подумает о том, чтобы остановить продвижение войск? Гитлер отказался. «Я подтверждаю, – сказал он, – что теперь это уже невозможно, поскольку наши войска уже подошли к границе». Прежде чем я успел открыть рот, Геринг заявил, что военно-воздушные силы появятся над Прагой на рассвете, и теперь он уже не может изменить этого; и Гахе решать, будет бомбардировка или нет. Под таким сильнейшим давлением Гаха сказал, что он хочет избегнуть кровопролития любой ценой, и, повернувшись ко мне, спросил, как он может связаться с его гарнизонами и погранвойсками и предупредить их о германском вторжении и чтобы он мог запретить им открывать огонь.

Я предложил немедленно подготовить для него телеграмму об этом, адресованную всем его командирам и во все штабы гарнизонов, и отправить в Прагу. Когда я составил ее, Геринг забрал ее у меня и проводил Гаху к телефону, где его соединили с Прагой. Я подошел к Гитлеру и попросил его подписать прямой исполнительный приказ военному министерству, который содержал бы четкое распоряжение не открывать огня, в таком же тоне, как и эти указания для чешской армии; если все-таки будут признаки сопротивления, то необходимо немедленно предпринимать попытки переговоров, а оружие должно использоваться как крайняя мера.

Этот приказ дошел до сухопутных сил в три часа, что оставляло целых три часа на его доведение до мест. Для наших солдат это имело огромное значение; Браухич и я позднее признались друг другу, какое облегчение мы ощутили после этого. Тем временем Гаха продиктовал свои распоряжения в Прагу, и я увидел его совершенно измученного в приемной кабинета фюрера, и доктор Моррель суетился вокруг него. Я почувствовал чрезвычайную жалость к этому пожилому человеку и подошел к нему, чтобы заверить его, что я уверен, что с германской стороны не будет ни одного выстрела, поскольку такой приказ уже подписан, и я не сомневаюсь, что чешская армия будет соблюдать прекращение огня и приказы не предпринимать попыток сопротивления. Тем временем два министра иностранных дел составляли протокол соглашения, подписание которого последовало на новой встрече в кабинете Гитлера.

После того как военное министерство – я думаю, это был сам Браухич, – подтвердило мне, что все приказы подписаны, я доложил об этом Гитлеру и спросил, могу ли я уйти; я должен был явиться к нему заранее на следующее утро, чтобы сопроводить его к специальному поезду. Я приказал подполковнику Цейтцлеру из оперативного штаба ОКБ сопровождать меня в поездке к чешской границе; дальнейших распоряжений для меня не поступало, поскольку за общее руководство оккупацией отвечало военное министерство, чьи доклады к фюреру Цейтцлер должен был собирать и конспектировать для меня время от времени.