С корабля на бал - Марина Серова

Паша не очень хорошо помнил мать. Его память пробудилась позже, чем у большинства детей: многие помнят все, что с ними было, с двух-трех лет.

Паша начал запоминать с пяти. Свою мать он всегда помнил приходящей с работы очень поздно, смертельно усталой, с какими-то мертвыми глазами. Она была худенькая, болезненная, в одном и том же стареньком сером пальто, в котором она ходила и весной, и зимой, и осенью. И слова, с которыми она приходила с работы, были примерно одни и те же… Паша еще не понимал их смысла, но хорошо чувствовал, что это плохие и безнадежные слова: «Опять зарплату задерживают… седьмой месяц уже. Сколько можно… сегодня снова прихватило что-то… тебе тоже не дали, да, Андрей?»

Андреем звали отца Паши, инженера Иванова. И, как помнил мальчишка, зарплаты и соответственно денег у того тоже не было.

А жили в основном на пенсию бабушки. Это была большая шумная женщина с грубым голосом и добрыми руками. Но, несмотря на эти добрые руки, Паша не любил ее. Бабушку боялись… понимали, что без ее поддержки придется и вовсе невыносимо, но — не любили. Даже папа не любил свою мать. По крайней мере, так казалось Паше.

А сам Паша любил — маму. И лучшими моментами в его жизни становились те минуты, когда она, наскоро поужинав тем, что было в пустом холодильнике или приносила с собой, приходила к нему в комнату, клала в детскую руку яблоко или конфету и говорила: «Ну как, сынок? Ты у меня уже большой, скоро в школу. А мне бабушка сказала, что ты сегодня опять плакал. Что ты плакал?»

Паша и сам не знал, почему он вдруг плакал, но, глядя на выцветшие обои в желто-зеленую полоску и на их фоне — серое лицо матери и ее большие темные глаза, — ничего не мог говорить и снова плакал. Надо сказать, что его часто называли нытиком.

И в один день он перестал быть нытиком. В этот день… в этот день за окном осень срывала листья с деревьев, мокрое небо нависало над мокрой землей, большая черная ворона села на ветку против окна Пашиной комнаты, недоуменно уставилась на него сквозь мутное стекло черными глазками-бусинками, а потом каркнула два или три раза…

…и в этот момент в комнату Паши бесшумно вошел отец. Сел на кровать сына и, бросив на пол перепачканную в чем-то белом кепку, бессмысленно уставился в пол.

…На похоронах Паша не плакал. Плакал отец, плакала бабушка, плакали незнакомые родственники с чужими, белыми лицами. Кто-то над ухом противно хрипел и кашлял, а Паша неотрывно смотрел на гроб и пытался подняться на цыпочки, чтобы увидеть лицо матери — точно такое же белое и застывшее, как тогда, когда она приходила с работы и садилась к нему на кровать, пытаясь растянуть усталые губы в улыбке.

Потом, на кладбище, он посмотрел в ее лицо. Гроб поставили на две табуретки, все по очереди стали подходить к нему и прикладываться ко лбу лежащей в нем женщины. Пашу подтолкнули: «Иди, попрощайся с мамой».

Он посмотрел в ее лицо и, не увидев знакомых темных глаз, всегда, несмотря на самую жуткую усталость и безнадежность, чудесно-живых и любящих, громко произнес: «Откройте ей глаза!»

После этого все покатилось. Бабушка умерла через полгода, отец запил и все чаще являлся домой в сопровождении каких-то темных личностей, пахнущих перегаром. Они научили Пашку пить, и уже в неполные семь лет он мог, не морщась, выпить стакан водки. А перед глазами заваливался на бок, плыл маленький дурнотный мирок, и Паша падал на кровать, горло хрипло клокотало, выталкивая сухое рыдание, — и мальчик забывался…

Вскоре у экс-инженера Иванова стало вполне хватать денег на водку, которая в огромных количествах лилась каждый день в его квартире.

Впрочем, тут же выяснилось, что квартира уже перестала быть его.

Оказалось, что в пьяном угаре Иванов подписал какую-то бумагу, получил немерено денег — вот их-то он и пропивал, — а потом, когда деньги закончились, явились благодетели, показали документацию о продаже квартиры и, как итог всего, — предъявили ордер на выселение.

Так экс-инженер А.Н.Иванов стал бомжем. Вместе с сыном.

Теперь основным занятием Паши стало нищенство и воровство. Впрочем, воровал он необычайно ловко, и папа только дивился смекалке и криминальным талантам своего сынка — «нытика».

Сам же Иванов ограничивался тем, что пролеживал бока в старом сарае и пил — на деньги, «нажитые» сыном, — замечательные напитки «Свежесть», «Троя», «Боми», а также «Тройной» одеколон. Пил с дворником Герасимом, запойным пьяницей и, как нарочно, — глухонемым. Правда, собаки Му-му у него не было.

А если бы была — пошла бы на закуску, как болонка старухи из седьмой квартиры.

Со времени смерти матери в Паше словно что-то перевернулось. Перевернулось и затвердело.

Из плаксивого и забитого домашнего мальчика, стыдящегося своей бедности и никогда не знавшего игрушек, кроме того медведя, что подарила ему мать на трехлетие, он стал уличным волчонком. Жестоким, злым, сознающим, что стоит ему в чем-то уступить или проявить слабость — все, его затопчут.

И вот однажды он не вернулся в старый сарай, где пьяно мычал глухонемой и не более членораздельно выражался его, Паши, пьяный отец.

Он шел по улице, щупая в кармане только что стянутый у какой-то зазевавшейся женщины кошелек. Кошелек до того лежал в сумочке, которую он уже продал за полтинник скупщику Гене на базаре с сомнительным названием «Плешка». А в кошельке Пашка обнаружил три сотенные купюры и еще мелочи рублей на сорок.

Он шел и размышлял: сотню надо отдать папаше, пускай пропивает, скотина, а на остальные деньги… а на остальные деньги…

Что он приобретет на остальные деньги, Пашка решить не успел. Потому что прямо на него из-за угла вывернул питбуль, он стремительно пожирал короткими кривыми лапами разделяющее их расстояние.

Пашка остолбенел. Все, что он слышал об этих свирепых «новорусских» псах, не давало ему никаких надежд на хеппи-энд. Тем более что пес, по всей видимости, был откровенно нацелен на него, маленького бродяжку Пашку Иванова.

Впрочем, «волчонок» не стал ждать, пока его разгрызут, как аппетитную мозговую кость. Он с неожиданной силой вырвал из низкого, с полметра, заборчика увесистый кол и, когда пес рванулся, стелясь в длинном хищном прыжке, ударил его прямо по злобной оскаленной морде.

Да так, что пес рухнул на землю, визжа и обливаясь кровью.

Пашка ударил его ногой — раз, другой, третий. Пес отлетел к заборчику, поднялся… и вдруг снова пружинисто скакнул на дерзкого мальчишку.

Прыжок был таким неожиданным, что Павел успел только смягчить его силу, но не отвести вовсе. Собака и человек упали на землю, и возле своего горла Пашка увидел мощные клыки, с которых капала противная, едко отдающая псиной слюна.

Как ему удалось извернуться, он не понял. Вероятно, пес был сильно оглушен первым ударом, если позволил жертве вывернуться. Пашка вскочил на ноги и обрушил на короткое мускулистое тело пса всю свою ярость… кол свистел в воздухе, уже обагренный кровью, визг питбуля перешел в предсмертный хрип…