Вкус пепла - Станислав Рем

– Но его ведь не выпустят, – с уверенностью проговорила женщина.

– Думаю, нет. Учитывая то, что он действительно стрелял в господина Урицкого. Тому есть свидетели. Но если следствие докажет, что ваш сын является опосредованным убийцей, то есть исполнителем чьей-то злой воли, если докажем, что его заставили это сделать, то в данном случае фемида может над ним смилостивиться. В конце концов он выйдет из тюрьмы. Через некоторое время. И все вернется на круги своя. Единственное, что нам нужно для спасения вашего ребенка, – так это правда. Какая бы она ни была. И многое теперь зависит от вас.

Женщина провела платком по лицу, стирая пот, который проступил на лбу и тонкой струйкой скатился по щеке.

– Если вы меня обманываете – Бог вам судья. Каждому из нас воздастся за грехи наши. Если же не лжете… Самое глупое в данной ситуации то, что я вынуждена вам верить. У меня просто нет иного выхода, чтобы спасти сына. – Жена инженера не сдержалась, всхлипнула.

– Если хотите, можем отложить допрос. Перенести его. Предположим, на завтра.

– А что это изменит? Нет уж, лучше сейчас. – Розалия Львовна судорожно перехватила воздух. – Задавайте свои вопросы. Что вас интересует?

– Для начала я бы хотел знать, ваш сын, Леонид, имел оружие? То есть вы видели у него револьвер? Это такая вещь, которую очень тяжело скрыть.

– Да, видела. У Левы появился пистолет после того, как он вступил в Михайловское училище. Мы его отговаривали. Всей семьей. Он ведь такой… – Женщина пыталась помогать словам жестами рук, отчего запиналась еще более. – Он… Он стихи писал. Хорошие стихи! Его хвалили друзья. Сережа Есенин. Мариночка тоже о нем была очень восторженного мнения…

– Это какая Мариночка? – поинтересовался Озеровский.

– Простите, фамилий не помню. Вот Сережу Есенина запомнила. Он весь… Экспрессивный. На эмоциях. А Марина… Славная девочка, но… У них что-то не заладилось[18]. Жалко. Вы знаете, – неожиданно вскинулась мать убийцы, – Лева ведь даже издавался. Первое его стихотворение опубликовали, когда Левочке исполнилось пятнадцать лет. Господи, как давно это было… И будто не с нами. В литературные салоны приглашали. В «Бродячую собаку» и… Этот… Как его, господи… «Пристой театралов», так, кажется?

– «Привал комедиантов», – поправил женщину Озеровский. С этим салоном со столь странным названием у сыщика сложились прелюбопытные отношения. В стенах данного заведения в старорежимные времена Озеровский назначал встречи с «шестерками» из блатного мира, с теми, кто «ходил под авторитетами». – Признаться, Розалия Львовна, мне непонятны некоторые моменты. Я действительно слышал о том, что Леонид пишет поэтику, причем, как утверждают знатоки, довольно приличную. То есть хорошую поэзию. Почему, в таком случае, ваш сын, имея столь высокое поэтическое дарование, поступил учиться в политехнический?

Женщина впервые за время пребывания в допросной камере улыбнулась. Но опять же, как отметил Озеровский, не той светлой, блестящей улыбкой, которая покорила и свела с ума не одно мужское сердце, а жалким, тусклым отголоском былого блеска.

– Это все мой супруг, Иоаким Самуилович. Он настоял. Захотел, чтобы сыновья пошли по его стопам. Вот, пошли…

Женщина снова всхлипнула.

– А как Лева угодил в Михайловское училище? – поинтересовался Аристарх Викентьевич.

– Юношеский максимализм. Не более. При прежней власти мы могли себе многое позволить кроме одного – определиться в офицерское сословие. А благодаря Александру Федоровичу[19] евреям дали возможность иметь офицерский чин. Таким вот образом Левушка, вместо того чтобы стать инженером, решил получить воинское звание. Правда, когда училище превратили в курсы, он его сразу покинул. Перед Пасхой. Вернулся в университет. Действительно, в чем интерес оканчивать непонятные командные курсы, после которых тебе отказывают в офицерском звании?

«М-да, – мысленно пробормотал Озеровский, – не во славу Отечества, а для тщеславия и корыстолюбия погоны с позолотою. Какие уж тут окопы…»

– Он сам принял решение бросить политехнический?

– Если бы… – Уголки губ арестантки горько опустились, отчего на лице проявились новые морщинки. – Да Лева сам никогда бы не додумался до такого. Друг сманил. Владимир Перельцвейг. Тот первым кинулся в Михайловское. А Леве, с его легкоранимой душой, разве такое было нужно? Но теперь ничего не изменить. – Женщина всхлипнула, несколько секунд помолчала, неожиданно добавила: – А Володю Перельцвейга расстреляли. Две недели тому назад.

Снова зазвенела, отражаясь от каменных тюремных стен, фамилия Перельцвейг. «Нет, – уверился Озеровский, – определенно следует выяснить, какое влияние сия личность имела на Канегиссера. Завтра же, с утра, следует съездить на Арсенальную набережную, в Михайловское училище».

– Скажите, Розалия Львовна, с кем в последнее время был близок Леонид? Я имею в виду любовные, дружеские отношения. И именно в последнее время, последние десять дней.

– Понятия не имею, – послышался стандартный ответ. – Он наведывался домой один. Все время был замкнут. Расстроен. Огорчен смертью Володи.

– Вот вы говорите, наведывался. Сие означает не ночевал дома? Жил в другом месте?

– Да. – Женщина извлекла из рукава кофточки платок, промокнула им глаза. – Насчет женщины ничего сказать не могу. Вроде бы появилась, ведь кто-то же должен был за ним ухаживать, но нам он о ней ничего не рассказывал. И где проживал Лева, нам тоже неизвестно.

– И вас, как мать, не интересовало, где и с кем живет сын?

– Конечно, интересовало. Но он взрослый мальчик. Сам решает, с кем жить.

– И к вам ту девушку или женщину он никогда не приводил?

– Нет. Приходил только сам. Один. Вечерами. Иногда утром. Как вчера.

– То есть вчера, перед совершением преступления, Лева пришел домой?

– Да, – утвердительно кивнула головой женщина.

– А откуда пришел? От кого?

– Понятия не имею.

– А вы интересовались: чем он занимается? На какие средства живет? Ведь не вы же его финансировали?

– Муж что-то иногда ему давал. Думаю, на жизнь хватало, – устало отозвалась Розалия Львовна. – А по поводу того, где и с кем, Лева всегда уходил от ответа. Смеялся. Говорил, раз приходит, значит, все в порядке. Я была только рада тому, что его приютили. После смерти Володи Лева стал панически бояться ареста. Непонятно почему, ведь ему ничего не грозило. Но тем не менее. Первое время не спал. Все ждал, что за ним придут. Даже перестал ночевать в своей спальне, ютился в гостиной, ближе к окнам, чтобы легче выскочить на улицу.