Поле бесчестья - Дэвид Марк Вебер

– Мы проводим тебя до шлюпочного отсека, – сказал Вебстер.

Понурившись, держа руки глубоко в карманах мундира, Хонор Харрингтон мерила каюту быстрыми, раздраженными шагами. Нимиц наблюдал за ней со своего насеста, прикрепленного к переборке над письменным столом, слегка поводя кончиком цепкого хвоста. МакГиннес после единственной неудачной попытки завязать разговор наилучшим стратегическим решением счел ретираду Его побудительные мотивы были ей ясны, она не винила его – что, впрочем, отнюдь не унимало гнев и раздражение.

Вздохнув, Хонор плюхнулась на мягкое сиденье перед огромным обзорным иллюминатором каюты Израненная «Ника» висела в пространстве, уткнувшись носом в неуклюжий материнский корпус «Гефеста», и из расположенных у самого борта капитанских апартаментов открывался поразительный вид Перед взором капитана предстали россыпь звезд, каждая размером с булавочную головку, панорама орбитальных складов, грузовых платформ и множество светящихся точек, отмечающих движение судов. Огромные энергоприемники главной планеты Королевства смотрелись отсюда сияющими кристаллами отраженного солнечного света, а когда поле зрения Хонор пересеклось с геосинхронной орбитой «Гефеста», она увидела белый шар Торсона, спутника Мантикоры. Этот гипнотизирующий танец Вселенной обычно завораживал ее настолько, что она могла неотрывно созерцать его часами, однако сегодня ее настроение не мог улучшить даже величественный звездный пейзаж.

Скорчив гримасу, Хонор запустила пальцы в волосы. Через два дня после устроенного ею в «Космо» банкета Адмиралтейство опубликовало официальный отчет о битве при «Ханкоке», а еще спустя несколько часов ей пришлось приказать Жоржу Моне, своему офицеру связи, отключить все коммуникационные линии, кроме служебных То был единственный способ укрыться от репортерской братии, обрушившей на нее лавину просьб о немедленном интервью. На сей раз дело обстояло гораздо хуже, чем после событий у «Василиска» или звезды Ельцина.

«Даже «Василиск» не вызвал такого нездорового ажиотажа», – с досадой думала она. На той же пресс-конференции Адмиралтейство сделало сообщение о предстоящем суде над Павлом Юнгом – и в воздухе запахло кровью.

Хонор терпеть не могла сплетен и дилетантских суждений, ее коробило от журналистской некомпетентности, бесцеремонности и готовности в погоне за сенсацией презреть все приличия Разумеется, она понимала, что журналистика не может быть беззубой, а парламентский Акт о защите личности в известной мере ограждал мантикорцев от чрезмерной назойливости прессы, которую терпели в обществах, подобных Солнечной Лиге, однако на сей раз, похоже, рухнули все барьеры. Интерес к скандальному делу был настолько велик, что многие издатели сознательно шли на нарушение закона и риск судебного преследования, лишь бы заполучить «жареные» факты.

Репортеры гонялись за всеми членами команды «Ники» и буквально дрались за каждый клочок информации, полученный от непосредственных участников событий. Все, что позволяло оживить сухие цифры официального отчета, придав эмоциональную окраску событиям, за которыми должен был последовать шумный судебный процесс, ценилось на вес золота. Но более всего пишущая свора стремилась дорваться до капитана «Ники»… и не только в связи с битвой при «Ханкоке». Каждая деталь биографии Хонор – и, как она понимала, Юнга – извлекалась на свет божий из мрака забвения и тиражировалась всеми средствами массовой информации Королевства, обрастая при этом мельчайшими (и неверными) подробностями и сопровождаясь неумными и бестактными комментариями. Любой задокументированный инцидент становился новостью дня – наравне с любым слухом о вражде между ней и Юнгом. Наиболее ретивые писаки принялись шерстить ее прошедшее на Сфинксе детство, а одна настырная съемочная группа под видом пациентов прорвалась на прием в клинику к ее родителям. Мнимые больные принялись забрасывать почтенных докторов господина и госпожу Харрингтон бестактными вопросами, заодно пытаясь выведать хоть что-нибудь у всех подворачивавшихся под руку служащих клиники. Кончилось тем, что мать Хонор вызвала полицию и вчинила репортерам иск за нарушение Акта о защите личности.

Хонор эта история привела в ярость, хотя вокруг нее самой творилась гораздо худшая вакханалия. Половина столичных охотников за новостями наводнили переходы и галереи «Гефеста», терпеливо, словно паукоящеры со Сфинкса, выжидая момент, когда она выйдет из каюты.

Все это было невыносимо – как из-за назойливости вездесущих журналистов, так и в связи со способом преподнесения добытых сведений. Средства массовой информации устроили из случившегося настоящий гладиаторский цирк, сумев добиться абсурдного результата: все тревоги и опасения последнего полувека, страх перед агрессивным натиском Народной Республики, неустойчивость внутренней политической ситуации, сложные аспекты ведения войны сфокусировались в судебном процессе Юнга… превращавшемся в известном смысле и в судилище над Хонор Харрингтон. Репортеры, аналитики, теоретики – все они примыкали к той или иной стороне, а главным объектом их внимания – их восхищения или ненависти – была она.

То, что журналисты оппозиции и программы, контролируемые картелем Гауптмана, выливали на нее ушаты грязи, разумеется, не удивляло, однако материалы проправительственных агентств, выступавших вроде бы на ее стороне, раздражали едва ли не пуще. Ее постоянно называли «мужественной воительницей», «красой и гордостью Королевского Флота» и тому подобными прозвищами. Похоже, авторам этих опусов не терпелось слепить образ идеального паладина и превратить его в дубинку против «обструкционистской оппозиции». Политические обозреватели всех мастей заявляли, что от исхода процесса зависит успех или неуспех Правительства в вопросе об объявлении войны, а перед зданием парламента проходили массовые демонстрации: люди держали в руках плакаты с портретом Хонор.

Овладевшая обществом кошмарная истерия превратила капитана «Ники» фактически в пленницу. Хонор обещала королеве не обсуждать публично выдвинутые против Юнга обвинения, но, даже не связанная словом, она не желала бы говорить об этом человеке с кем бы то ни было и при любых обстоятельствах. Ну а похваляться собственными подвигами Хонор находила делом постыдным и недостойным офицера. Не говоря уже о том, что она боялась голокамер.

Ей до сих пор не удавалось думать о себе как о привлекательной женщине, хотя Пол Тэнкерсли сделал все, чтобы привить ей свое видение. Распрощавшись с девичьей простоватой невзрачностью, она обрела внешность состоявшейся женщины. Мысля разумно, она признавала правоту Пола, утверждавшего, что ее лицо относится к тому типу, чьи достоинства обнаруживаются с достижением зрелости. Другое дело, что, учитывая возраст, в котором ее поколение подверглось процедуре пролонга, приходилось опасаться, что помянутые достоинства окончательно войдут в силу лишь спустя десятилетия, а Пол убеждал ее в обратном всего несколько месяцев. Преодолеть глубоко укоренившийся «синдром гадкого утенка» было не так-то просто, несмотря на то что чуткий к эмоциональным проявлениям Нимиц подтверждал искренность Пола. Он ее именно такой и видит. Хонор, однако, не имела ни единой фотографии – ни плоскостной, ни объемной, – на которой бы нравилась себе, и потому перед объективами камер чувствовала себя скованно.