Эра зла - Татьяна Устименко

Следующая запись в гласила:

«Поскитавшись по свету, Карл де Молэ женился и осел в Словакии, дав начало новому могущественному и богатому роду, названному семьей Бафора. Его отпрыски унаследовали предметы из «Божьего Завета», передающиеся по наследству от родителей к детям, и стали их преданными Хранителями. В 1560 году у Бафора родилась долгожданная дочь Эржебет, которой еще в утробе матери напророчили великое, но крайне печальное будущее. Давно охотящиеся за «Заветом» стригои разыскали госпожу Бафора, безвыездно проживающую в отдаленном замке Чейт, и насильно обратили ее в подобную себе тварь. Но и после этого душа прекрасной Эржебет все равно осталась навечно верна Иисусу Христу, ибо настолько чистой была ее кровь и светлы помыслы. Не сумев овладеть «Заветом», стригои обрекли Хранительницу на бесконечное заточение в подвалах замка. Но незадолго до сего страшного события ее младший сын — восемнадцатилетний Павел Надашди — сумел сбежать из Чейта, унося с собой две части «Завета»: копию свитка с молитвой и «Перст Господа». Пробравшись в Польшу, Павел женился на девице из мелкопоместного шляхетского рода и взял себе фамилию жены. Так ему удалось замести следы, сбить с толку преследовавших его стригоев и спасти «Завет». И с тех самых пор Павел Надашди стал зваться Павлом Мошковецким…»

Папа тяжко вздохнул и захлопнул проклятую книгу. Уже в который раз он перечитывает эти абзацы, но все никак не может свыкнуться с мыслью, что…

— Збышек Мошковецкий, продолжатель рода Иосии, — с вызовом выкрикнул он, ладонью хлопая по переплету книги. — Вот мое имя! — Получалось, что совсем не случайно его дочь Селестина стала Божьей избранницей, призванной охранить наследие своего необычного предка. Вот только уж слишком неоднозначно сплелись в их роду темные и светлые ветви и смешались две крови. Ад неотделим от рая, небо от земли, жизнь от смерти, а добро от зла. А стези их влияния на судьбы людей настолько взаимосвязаны, что зачастую достаточно одного крохотного, неосторожного шага, дабы случайно перейти на другую сторону силы, став врагом своих вчерашних друзей и соратником бывших врагов. Неисповедимы пути Господни, и под силу ли кому-то из нас вмешиваться в их изначальные предопределения?

Вот о чем размышлял папа, укутывая «Книгу крови» в защитное покрывало, предохранявшее книгу от чужого взора. Но это оказалось еще не все, ибо, приподняв увесистую летопись, его святейшество неловко повернул ее на бок и вдруг откуда-то из переплета плотных страниц выпал небольшой клочок бумаги, который медленно спланировал к ногам Бонифация, словно намекая, что сия записка предназначается только ему одному. Папа поднял листочек и прочитал вслух: «Помни, дорогой друг мой, что Сангрема поглощает жизненные силы своего владельца и навлекает на его голову бесчисленные несчастья. Каждый новый ее летописец обречен на мучительную гибель. Прости же меня за столь обременительный подарок. От судьбы не уйдешь. Искренне твой Гонтор де Пюи».

Понтифик понимающе усмехнулся и поднес записку к огоньку свечи, сжигая опасную улику. Его пальцы мелко подрагивали от страха. О нет, папа переживал отнюдь не за себя, потому как уже практически смирился с мыслью о неторопливо подкрадывающейся к нему смерти, успев привыкнуть к ее незримому присутствию. Отныне ему предстоит опасаться за того, кому он будет вынужден в дальнейшем передать «Книгу крови», ибо несчастный Бонифаций уже почти не сомневался в имени ее следующего летописца.

— Да где же он, куда он запропастился, этот ваш знаменитый француз, ваш хваленый врач-волшебник? — Мужской, дикий, полный неконтролируемого смятения вопль шквальной волной прокатился по длинному больничному коридору. — Срочно пригласите сюда доктора де Вильфора! — И тут же десятки других голосов с готовностью подхватили сей жалобный призыв, окликая невесть куда подевавшегося хирурга: — Тристан, месье Тристан, шевалье де Вильфор!..

Тристан сердито распахнул глаза и несколько секунд лежал неподвижно, недоуменно вслушиваясь в вопли коллег, на всевозможный манер увлеченно склоняющих его старинное родовое имя. А поскольку многие из них находились в явных неладах с французским языком, то разносящиеся по реанимационному отделению призывы быстро превратились не в просьбу о помощи, а просто в нестройный хор весьма далеких от совершенства звуков, режущих идеальный слух разыскиваемого ими объекта.

Доктор де Вильфор брезгливо поморщился: как посмели эти презренные смертные прервать его вечерний отдых, да еще столь наглым, бесцеремонным способом? Тристан иронично усмехнулся, потянулся и одним резким, гибким движением легко вскочил с приютившей его кушетки. Опытным взглядом скосился на окно, которое закрывали жалюзи, и с радостью понял — опасные закатные полчаса только что миновали, солнце ушло за линию горизонта, и теперь ему уже не угрожают никто и ничто: ни глупые крикливые люди, ни их бесполезный бог. Ну а сама чародейка-ночь с ее вечными тайнами и порочно-сладостными удовольствиями отныне находится полностью в распоряжении Тристана, облекая его аурой недоступного для людей могущества. Он неторопливо, без лишней суеты, поправил воротничок своей шелковой рубашки цвета золотистой осенней листвы, а потом с небрежной элегантностью, присущей лишь истинному парижанину, фантазийно обмотал вокруг шеи тонкий шифоновый платок, заменяющий ему галстук и самым чудесным образом гармонирующий с его изумрудно-зелеными глазами. Затем мужчина накинул на плечи безупречно оглаженный, морозно похрустывающий белый халат и, бесшумно открыв дверь кабинета, вышел в коридор, думая сейчас только о вчерашнем звонке своей проживающей в Риме невесты — Элоизы Бафора…

При появлении ведущего хирурга реанимационного отделения его бестолково мечущийся персонал замолчал и вымуштровано выстроился в две шеренги, подпирая спинами серые больничные стены. Тристан довольно усмехнулся и чуть заметно кивнул подчиненным, отдавая должное их дисциплинированности. Превыше всего на свете доктор де Вильфор ценил порядок и служебную субординацию, сознательно стараясь не выходить из скрупулезно культивируемого им образа педантичного, и даже сухого, в общении профессионала. Впрочем, созданный им имидж ничуть не выглядел ненатуральным, ведь Тристан и так являлся подлинным виртуозом своего любимого дела, получив уникальную возможность весьма долго практиковаться в выбранной профессии. Тщательно оберегаемым от людей секретом являлось лишь то, что срок его практики уже изрядно превысил не только все обычные по человеческим нормам мерки, но и вообще любой, хоть как-то укладывающийся в сознании период времени. К счастью, коллеги даже не догадывались ни о реальных размерах воистину гигантских познаний Тристана, касающихся области медицины, ни о его настоящем возрасте, что надежно уберегало от шока их несовершенные человеческие умы. К чести доктора де Вильфора, безупречно выглядящего как раз на декларируемые в его документах двадцать восемь лет, он никогда не стремился развеять слепые заблуждения окружающих его смертных созданий, ибо обладал весьма утонченным чувством юмора, отточенным веками и всеми пережитыми им сменами исторических эпох. На самом же деле, в пику ложному утверждению паспорта, шевалье де Вильфор готовился отпраздновать свой двухсот пятидесятый день рождения и намеревался прожить еще не одну тысячу лет, что в отношении Тристана отнюдь не выглядело чем-то излишне самонадеянным или неправдоподобным. Просто ему позволялось все и даже более того, ибо он был стригоем, а посему собирался жить вечно.