Ассимиляция - Джефф Вандермеер

Пока ты осматриваешься, Уитби стоит неподвижно, словно чужой – или ему хватает такта предоставить это дело тебе, или же он занят какими-то своими размышлениями. Он знает: ты что-то скрываешь от него, недоговариваешь об этом доме. Губы мрачно поджаты, в глазах читается осуждение – естественно ли это, или Зона Икс уже начала его деформировать, настраивать против тебя?

Когда ты вырвалась из башни, убегая от того, что поднималось с такой бешеной скоростью, то увидела, как он заходится в крике, бормочет что-то о том, что на него напали. Но он не мог описать, кто именно, не поделился с тобой, и ты тоже не стала рассказывать о том, что видела, перепрыгивая через последние ступеньки, мчась навстречу свету. Возможно, вы оба решили, что другой не поверит. Возможно, оба вы тогда просто пытались сообразить, что же это было, и больше всего хотели вернуться в нормальный мир.

Ничьих тел в коттедже не оказалось. А ты что думала? Что найдешь их здесь, свернувшихся клубочком, пытавшихся хоть как-то защититься от катастрофы и стремительно меняющегося вокруг мира? О нет, это совсем не в характере мамы. Если было с кем бороться, она бы боролась. Если кто-то нуждался в помощи, она бы помогла. Если был шанс бежать в безопасное место, она бы это сделала. В твоих снах наяву мама всегда держалась, как держишься ты, надеясь на спасение.

Сидя в «Звездных дорожках», царапая заметки на салфетках, ты всегда чувствуешь, что коттедж обладает неким магнетическим притяжением, точно приливы и отливы. Подводное течение утягивает в глубину, желание знать правду подавляет страх. Рокот полуночных волн при высоком приливе, ты помнишь, что из окна твоей комнаты в доме матери в лунном свете ты видела гребни валов, они катили один за другим, выстроившись в линию, отливали синевато металлическим блеском, а между ними – темная вода. Иногда эти ровные линии ломала женская фигура – мать выходила на берег поздно ночью, ей не давали спать мысли, которыми она никогда не делилась, и лица ее не было видно. Словно она уже тогда искала тот же ответ, который теперь ищешь ты.

– Что это за развалины? – снова спрашивает Уитби. – Зачем мы здесь? – Голос предательски дрожит.

Ты не обращаешь внимания. Тебе хочется сказать: «Здесь я выросла», но он и так перенес слишком много стрессов, а тебе придется и дальше иметь дело с Лаури, да и с Южным пределом, когда вернешься. Если вернешься.

«Вот эта заросшая диким виноградом дыра… здесь когда-то была моя комната, – сказала бы ты ему, если бы могла. – Родители мои развелись, когда мне было два года. Отец ушел – был мелким мошенником, – и мама растила меня одна, но каждый год я проводила с отцом зимние каникулы. Пока не осталась с ним уже насовсем, потому что домой возвращаться было нельзя. Он лгал мне о причинах этого до тех пор, пока я не стала постарше, и, наверное, правильно делал. Всю свою жизнь я хотела знать, как бы это было, если бы я вернулась сюда, к этому дому. Что бы почувствовала, что бы стала делать. Иногда даже представляла, что найду какое-то сообщение от мамы, записку, которую она предусмотрительно положила бы в металлическую коробочку или под камень. Нечто, что могло бы послужить мне проводником в этой жизни, какой-то знак. Потому что даже сейчас мне нужно сообщение, нужен знак».

Но здесь, в этом домике, для тебя ничего нет, ничего такого, что ты бы уже не знала, и маяк у тебя за спиной смеется, твердит: «Я же тебе говорил».

– Не волнуйся, скоро отправимся домой, – говоришь ему ты. – Остался только маяк, а потом домой.

Приберегла самое лучшее напоследок. Или самое худшее?.. Как много из детства надо уничтожить или изуродовать, чтобы новые картины начали вытеснять сохраненные в памяти?

И ты быстро проходишь мимо Уитби, не хочешь, чтоб он видел, как тебе больно. Больно и горько от того, что Зона Икс снова обступает тебя со всех сторон.

Несколько уцелевших в доме половиц тихо поскрипывают и вздыхают, играя свою примитивную музыку. Птицы громко чирикают в кустарнике, гоняются друг за другом, спиралью взмывают в небо. Скоро пойдет дождь, горизонт напоминает нахмуренный лоб, низкие тучи надвигаются на берег с моря, словно стенобитное орудие. Предвидели ли они то, что надвигается, даже Генри? Можно ли было заметить? Пронеслось ли оно прямо над ними? Ребенком ты могла думать только о том, что твоя мама умерла. Понадобились долгие годы, чтобы ты научилась думать о ее смерти в каких-то других измерениях.

Все, что ты видишь, это выражение на лице Саула, когда ты видела его в последний раз еще ребенком. И твой последний прощальный взгляд на Забытый берег из запыленного заднего окна машины, когда она свернула с грязной дороги на вымощенную асфальтом магистраль и серебристая морская рябь исчезла из вида.

Ночь без происшествий. Видел в море два торговых судна и катер береговой охраны. Что-то большое на горизонте – нефтеналивной танкер? «Это – море великое и пространное, там плавают корабли»[8]. Западная сирена неисправна – отошел проводок? Чувствовал себя неважно, сходил к врачу. Еще один визитер от БП&П. К концу дня пошел прогуляться. Мною замечен: виргинский филин, сидел на спине у черепахи, пытался ее съесть. Поначалу я даже немного испугался, не понял, что это за странное создание, тело в перьях, ноги как обрубки, с острыми когтями. Филин уставился на меня и смотрел, не шевелясь и не улетая, пока я не прогнал его.

Проявления любви и доброты. Бесполезность вины.

Настал день в бытность его священником, когда у него не осталось слов, когда он вдруг понял, что испытывает большее наслаждение от модуляций собственного голоса при произнесении фраз и выражений, чем от их значения. И тогда он вдруг страшно растерялся, поплыл по бескрайнему морю сомнений, уверенный, что потерпел полное поражение. И это была правда. Адское пламя и апокалиптические видения, грядущее разрушение мира демонами – так человеку долго не продержаться, он непременно чего-то лишится. Под конец он уж не понимал, что имеет в виду, во что верит, и тогда одним решительным жестом он отмел всю свою прошлую жизнь и уехал на юг, постарался убежать как можно дальше. В том числе и от своего отца, питающегося растущим культом личности, завистника и манипулятора, которого он больше не мог терпеть. Этот отстраненный человек, испускавший очень мало света, делился с сыном только теми эмоциями, которых тот не желал.

Все изменилось, стоило ему только переехать. На юге он чувствовал себя совсем по-другому, не так, как на севере. Он и сам стал другим, вдруг ощутил, что счастлив – до такой степени, что осознавать, что болен, совсем не хотелось. Ни болезнь, ни что-либо иное, хотя бы отдаленно намекающее на то, что не все идеально.

И тем не менее примерно через неделю после той истории с растением он, лежа в постели с Чарли, вдруг ощутил легкое онемение в мышцах. Показалось, будто собственное тело от него отделилось. Впрочем, ненадолго, минут на десять. Смущали его и некоторые моменты во время прогулок по берегу неподалеку от маяка, якобы патрулируя территорию, чтобы оградить ее от вторжения посторонних, но на самом деле он занимался своим любимым делом – наблюдал за птицами.