Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах

…Времени остается мало

У меня остается мало времени. Лето близится к концу, а на таких высотах это означает только одно – пора уходить. Вода в нашей реке опустилась так низко, что нам удается поймать только совсем маленьких рыбок. Белые полосы на пирамиде Дамаванда стали тонкими и блеклыми, выжженная вулканическая порода угрожающе ширится. Но уже скоро выпадет снег, и гора снова явит свой неземной сверкающий наряд, и мы, слишком ничтожные для такого великолепия, верно истолкуем сигнал. Может быть, осталось всего несколько дней? Как нам жить, если снег покроет пастбища, лед вытеснит рыб или погрузит их в летаргический сон где-то на глубине? Кочевники снимаются со своих мест и проходят по нашему берегу в сторону перевала Афийа, который ведет через два хребта в более теплую долину. Они тянутся медленно, как вода, черные и белые стада, ярко-красные юбки женщин, блестящие медные котлы, козий войлок и длинные опоры для юрт, огромные тюки на мулах, на мужчинах и мальчиках.

Я бы воспринимала это великое переселение спокойнее и меньше боялась бы конца, если бы страх не заполнил меня целиком. Он не оставил места ни для чего другого, и я чувствую, как страх захватывает, заражает и пожирает остальные чувства.

Не только кочевники уходят на зимние квартиры; верблюдов, которые во время короткого лета свободно бродили по узким полоскам травы и добывали себе корм в базальтовых курумниках, теперь забирают с их скудных пастбищ и гонят к перевалу Афийа. Их отведут в Варамин, к большим караван-сараям, на знаменитый верблюжий рынок Ирана. Там воздух мягок, даже зимой, а корма в достатке. Но верблюды ничего об этом не знают, свобода сделала их дикими, они вырываются и бегут, высоко поднимая ноги, обратно к реке. Но что толку, их ловят, они робеют от криков погонщиков и вспоминают, кто они, становятся послушными и позволяют вернуть себя на тропу. И вот целое стадо стоит наверху перевала; животные еще неспокойны, они вытягивают шеи и трутся друг о друга дрожащими боками; мы смотрим из нашего лагеря на движение стада, такого огромного в холодном свете. Потом они скрываются из виду.

А чего ждем мы?

Вчера вечером в палатке обсуждали уход. Наши слуги нервничают, и запасы подходят к концу. Я слушала и осознавала, что меня всё это больше не касается. Они спросили меня, не собираюсь ли я оставаться здесь, пока меня не занесет снегом.

Но это был излишний, неправильный вопрос; дело совсем в другом. Назад, на равнину? Назад, в городские дома Тегерана? Назад? Я не смогу начать всё сначала. Пока я писала эти заметки, я часто задавалась вопросом, кто привел меня в «Счастливую долину»; я старалась оживить воспоминания, но ни разу мне так и не удалось докопаться до начала.

Нет, никто меня не приводил сюда, никто тут не виноват. Но одно мне ясно со всей определенностью: обратный путь закрыт, его перекрывает гигантское тело Дамаванда, которое скоро станет божественно чистым. Свобода имеет смысл только тогда, когда есть силы воспользоваться ею. А я злоупотребила свободой. Вот и Жале умерла – было ли на свете более невинное создание – чего же ждать мне? Я была гораздо свободнее, чем Жале, поэтому она гораздо легче переносила то, что с ней происходило. Меня здесь удерживает только крайняя степень безнадежности. Рука, протянутая с небес, которая в нужный момент отпустит меня. Этого я и жду – и ничего другого, не отъезда и не возвращения домой.

Я знаю, что никому не смогу это объяснить. И всё то, что я тут написала, совершенно бесполезно; иногда это расстраивает меня. Я боюсь двух вещей: мучительного ощущения болезни и слабости, потому что оно стало почти невыносимым, и мысли о том, что мне не хватит времени всё записать. Его с каждым днем остается всё меньше, напряжение растет. И с каждым днем я всё меньше верю в то, что смогу донести до кого-нибудь, как страшно происходящее тут наверху, донести, что мои страдания, мой страх и вся боль – настоящие, даже если они покажутся вам беспочвенными и неоправданными. Не в этом дело, не в этом! Но поймет меня только тот, кто сам переживал подобное. Мало что волнует меня сейчас; все вещи слишком далеки, мне понадобились бы сапоги-скороходы, чтобы вернуться к ним. Даже одиночество и смерть в одиночестве были бы не так уж страшны, если бы я смогла как-то достучаться до сердца этого мира, до радостного, жизнелюбивого сердца людей, которое бьется навстречу будущему и наполнено надеждой.

Иногда мучительное беспокойство отпускает меня, тогда я могу вздохнуть с облегчением и прийти в себя. Я оглядываюсь по сторонам и не знаю, куда податься – колючие ветви беспомощности бьют мне в лицо. Будущее мертво, воздух там неподвижен, там нет красок, там не темно и не светло, и туда ведет долгий путь, по которому я уже не могу идти.

Теперь я знаю всё о препятствиях; горы, пустыни и моря встают передо мной, окружают меня, и я много отдала ради того, чтобы преодолеть их; меня всегда поддерживала надежда, которую я даже не могу назвать по имени: только так и можно жить, благодаря безымянным надеждам. Счастливые люди путают их с целями, которые они расставляют у себя на пути и раскрашивают своими горячими эмоциями, будто это страсти Христовы. А моими городами были: Константинополь, Алеппо, Багдад, Персеполис – уже потом появились безымянные города, забытые и занесенные песком, руины на холмах. Появились безымянные дороги, безымянные горы и это место, которое мы окрестили «Счастливой долиной».

Потому что тут потеряли значение любые надежды. Конечно, всегда находятся люди, поднимающиеся на Эверест, ставящие ради этого свою жизнь на карту – вот ведь бессмысленное тщеславие. Но гораздо бессмысленнее было бы дать уговорить себя сесть сегодня или завтра на мула и отправиться в долгий и утомительный путь вниз, в Абали. Они хотят ставить свою жизнь на карту, и они получают ее назад с десятикратной радостью, когда возвращаются живыми, хотя вершина Эвереста – не более чем одна из тех целей, которые они сами поставили себе ради утешения и возбуждения…

Так что же, неважно, что именно мы предпринимаем, даже если мы храбро вкладываем все наши силы и без тени отчаяния ведем нашу жизнь к последнему краю? Получается, что были напрасны и бегство, и поиски пути, и все блуждания, что привели меня сюда, к крайнему пределу? А может