Смерть в Персии - Аннемари Шварценбах

– Это ничего не значит.

– Мы уже узнали так много боли, Жале, а ведь мы так молоды. Это должно быть только началом.

– Должно быть, – ответила она, – но это совершенно неважно.

– Нам ничего не поможет?

– Дорогая, не надейся, что нам что-то сможет помочь.

– Но я верю тебе. Верю до самого края света.

– И ты уже не боишься?

– Я думаю о другой стране. Думаю, что там мы будем по-настоящему счастливы.

– Я рада, что ты не боишься. Для меня важно знать это.

– Главное – верить, что когда-то ты снова полюбишь жизнь.

– Во мне навсегда останется что-то твое.

– Но ведь мы вместе, Жале!

– Да, – мягко сказала она, – а теперь мне пора идти.

– Жале!

– Моя дорогая.

– Значит, это неправда, что ты всегда будешь со мной?

– Значит, неправда. Ты же знаешь, я не могу остаться.

– Пожалуйста, – сказала я, – пожалуйста, не оставляй меня одну.

– Тебе сейчас нельзя волноваться.

– Ради Бога, не оставляй меня одну.

– Бог давно отвернулся от нас. Не надо сейчас говорить о Боге.

– Пожалуйста, Жале, я прошу тебя…

– Будь благоразумна, – сказала она, – если меня завтра не положат в больницу, я снова приду к тебе. – Она сжала мои руки и склонилась надо мной. – Постарайся выдержать это всё, – сказала она.

Мы прижались друг к другу.

– Почему ты думаешь, что Бог отвернулся от нас? – спросила я. – Почему нас разлучают? Почему тебя отбирают у меня?

– Пожалуйста, держись, – сказала она. – Я больше не могу. Я не могу тебе помочь. Но когда ты окажешься в другой стране, Бог со всеми своими ангелами снова повернется к тебе. Если ты выдержишь.

– Я не хочу, Жале.

– Больше мне не о чем тебя просить, дорогая. – Она встала, мы по-прежнему крепко держали друг друга за руки.

– Постарайся завтра прийти, – попросила я.

– Постараюсь, дорогая моя.

– Если бы ты знала, Жале, что это для меня значит!

– Знаю, дорогая.

– Знать, что ты сейчас уйдешь и, может быть, никогда не вернешься!

Она мягко отпустила мои руки и положила мою голову на подушку.

– Нам остался недолгий путь, – сказала она, – и тогда уже никто не причинит нам зла.

Я хотела снова приподняться, но она была уже в дверях.

На следующий день Жале отвезли в советскую больницу. Ее отец запретил любые визиты, якобы чтобы не тревожить ее. Меня это не касалось, я всё равно не смогла бы даже попытаться навестить ее.

Мой врач сказал, что дела Жале так плохи, что ее может спасти только немедленная странгуляция левого легкого, но она сама боится операции, а отец и вовсе не желает ничего слышать об этом. Впрочем, я думаю, что даже удачное хирургическое вмешательство дало бы только короткую отсрочку.

Когда нога почти зажила, меня отвезли обратно в долину Лар. Я почти не запомнила дорогу туда, но, как бы то ни было, однажды вечером я вернулась в свою палатку, и всё стало как прежде.

Ангел и смерть Жале

(посвящается Каталине Крейн)

И явился мне ангел во второй раз. Я стояла перед палаткой и заметила, как он подошел, хотя в тот момент не сводила глаз с реки, которая начинала блестеть вечерним серебром. Меж низких зеленых берегов спокойно и почти беззвучно текла она в сторону полосатой пирамиды Дамаванда. Ей предстоял долгий путь, черные скалы и зеленые луга останутся позади, долина станет шире и в свете луны превратится в равнину.

Я знала, что Жале сейчас умирает, и я даже не повернула головы, чтобы поприветствовать ангела, который остановился неподалеку.

– А ты знаешь, куда течет эта вода? – спросил он.

– Нет, – ответила я, – я знаю, что это воды смерти Жале и над ними наступит ночь.

Присутствие ангела мешало мне. Мои мысли были с Жале, и ничто не связывало меня с ней, кроме этого почти беззвучного потока; я чувствовала, что он почти касается моего сердца и скоро потечет через меня: тогда я снова была бы вместе с ней, пусть и неведомым пока для меня образом.

Ангел молчал. Он молчал так долго, что я забыла о нем. Когда он снова заговорил, я сильно испугалась.

– Ты бессовестная, – сказал он. – Ведь ты знаешь, что тебе ничто не поможет, что ты никогда больше не увидишь эту девушку. Ты знаешь, что никто не может даже на миг проникнуть в сердце другого человека и соединиться с ним. Даже твоя мать лишь дала тебе тело, и твой первый вдох наполнил тебя одиночеством.

– Я это знаю, – сказала я, – но у нас нет другого утешения, кроме как любить друг друга и помогать друг другу.

– Разве ты можешь сейчас помочь ей? – спросил ангел, и в его голосе не было никакой издевки. – Сейчас, в ее самый горький час, ведь она слишком молода, чтобы умирать.

– Я должна быть рядом с ней! – вырвалось у меня. – На хорошем муле я за восемь часов доберусь до шоссе, и если мне повезет, то какая-нибудь машина довезет меня до Тегерана еще этой ночью!

– Тебя не пустят к ней. Ты будешь стоять у дверей больницы, в лучшем случае в коридоре у ее палаты…

– Я буду кричать!

– Да, ты будешь кричать и плакать от бессилия. Люди всегда так делали, и сто, и тысячу лет назад, они всегда бунтовали от бессилия.

Я посмотрела на него, дрожа от ненависти.

– А то, что они называют судьбой, против чего они бунтуют, в действительности ничтожно, это лишь мелкая помеха у них на пути.

– Ты лжешь! Ты ангел и хочешь, чтобы я думала как человек!

Он спокойно смотрел мимо меня.

– Так что же мешает тебе сейчас пойти к ней? – спросил он. – Ты знаешь, что она хочет видеть тебя, может быть, у нее не осталось никаких других желаний, может быть, она живет только надеждой, что ты этой ночью войдешь к ней в палату.

У меня перед глазами появилось лицо Жале, ее бледный, влажный от лихорадки лоб, болезненный румянец на щеках, ее красивые, нежно приоткрытые губы с еле заметным изломом в уголках рта, выдающим боль. Она смотрела на меня… И я забыла всё, кроме этого лица и его боли, и спросила:

– Неужели ничего нельзя сделать?

И ангел ласково ответил мне:

– Ее отец запрещает тебе видеться с ней. Не думаю, что он справедлив. Честно говоря, я думаю, он несправедлив, им руководит ожесточенное сердце. Но что толку знать это? Он помешает тебе. Кроме того, ты так далеко от нее, неизвестно, можешь ли ты вообще успеть.

Я