Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин

Несколько минут они не могли отъехать от отделения полиции. Татьяна обхватила подругу, уткнулась ей в плечо, обнимала, тихо, но горько всхлипывала, останавливала себя на время, но затем плотина опять прорывалась. Люся успокаивала – «ну все уже, все», вытирала слезы и гладила по голове мокрыми руками.

– …а там я была сильной, ты не думай, – извиняясь, прошептала Ульянова. – Я была сильной.

– Не сомневаюсь, – согласилась Землякова. – Я тебя знаю.

Наконец Люся повернула ключ зажигания, и они поехали.

Дорога помогла Ульяновой снова обрести точку опоры, и она уже достаточно твердо сказала:

– Надеюсь, ты понимаешь, я здесь ни при чем, я не убивала.

– Я бы его сама убила! Ты помнишь, что я тебе тогда говорила? Ты пошла на это, я не знаю, как это назвать… Я тебе сразу сказала – его надо послать. Чувствовала, это плохо кончится. Не так, конечно, но к чему-то такому шло: или ты или он, кто-то должен сойти с ума…

– Куда мы едем? – вполголоса спросила Ульянова.

– Ко мне – без вариантов, – ответила Люся и продолжила: – Мне вчера Боря позвонил, весь в соплях, русский забыл, по-английски шпарит, я не сразу разобралась, но вспомнила – семнадцатое число, у тебя расставание, я ничего не знаю, что там произошло. Ты понимаешь, что мне в голову приходило?!

– Люсь, я прошу тебя, давай сейчас не будем.

Проехали еще один поворот и намертво встали в пробке. Ульянова уже не могла ничего и никого видеть, хотелось закрыть глаза, залечь в каком-нибудь тихом, темном углу, накрыться теплым, тяжелым одеялом, чтобы было очень-очень тепло и чтобы о ней все-все забыли. Она подумала, дадут или ей остаться одной, и спросила:

– Кто еще знает?

– Все, – ответила Землякова. – Боря вчера твоему бывшему позвонил, он в Швейцарии, и он попросил Игоря, чтобы тот организовал звонок из Газпрома. Мне бы это в голову не пришло. Кстати, Федор твой отозвался и скоро приедет.

– Понятно, – выдохнула Татьяна.

Пробка двинулась.

– Что тебе понятно – мне ничего не понятно!

Начало было цветное. Потом на фотографической выставке, куда Ту пришла с ним, она как бы увидела себя: расслабленная, нагая, чуть полноватая женщина лежала спиной, в наскоро нахлобученных жгуче-зеленых шерстяных перевернутых гольфах, на измятом красном драповом пальто поперек огромного кресла.

– Это я, – шепнула Татьяна Васильеву, он стоял рядом, разглядывая этот же снимок. – Когда я к тебе приехала в первый раз…

Васильев приобнял ее в знак согласия.

Еще два часа, наверное, шумели гости. Барабанщик Сережа Бриль пьяно выкрикивал, что Васе (так в своем кругу называли Васильева, или в одно слово Саша-Вася) надо немедленно жениться на Татьяне, хотя бы потому, что он давно не играл на свадьбе.

Васильев подхватил шутку:

– Всем спать, у нас первая брачная ночь – не мешать и не подглядывать!

Молодожены поднялась наверх, в чистую белую просторную спальню с широкой кроватью, икеевским четырехсекционным шкафом, афишами и фотографиями по стенам и журнальным столом в углу с открытым ноутбуком и саксофоном рядом на специальной подставке. Он сказал – «устал». Она поняла так: просто лягут вместе, мужчина в возрасте, да еще выпил, но он снял рубашку, подошел к ней и прижал к себе. Стало ясно, почему разглядывала его сильные руки в ресторане, оказывается – вот. Чувствовала в нем желание, силу, знала: он может скомкать ее, как лист бумаги. Ей хотелось быть бумажным листом, хотелось, чтобы ее сложили и пустили летать. У нее давно не было мужчины, и она боялась двух земных, противоположных вещей: ничего уже не будет чувствовать, или, наоборот, все будет хлюпать, как у старой вокзальной шлюхи. Страхи прошли, когда разделись и легли. Она знала название этому считанному на разы чувству, но боялась произнести даже про себя. После каждого верного движения, прикосновения, поцелуя ей хотелось крикнуть – он мой, он для меня, как точно он в нее попадает, хотелось постучать по дереву, чтобы никто не сглазил и не отнял теперь.

Ежеминутная радость совпадения не давала покоя все три дня, что они провели вдвоем. Утром первого отправили по домам полусонных и полупьяных гостей, доели оставшийся холодный шашлык и снова легли. И так много раз. Вставали – ели – ложились. Ей так нравилось раздеваться перед ним, ходить голой или накинув его голубую плотную рубашку, нравилось бегать за водой на первый этаж и прочитывать на своей спине пылающий мужской взгляд.

Васильев медленно влюблялся в Ту. Он знал разницу между: хотеть женщину и хотеть именно эту женщину. Может быть, такая не угадываемая на ощупь разница и называется любовью? Ни на чем не настаивая, он думал об этом приблизительно так. Он думал, что, влюбляясь, участвует в каком-то огромном, космическом соитии, где еще на дальних подступах к уже соединенным обнаженным телам бьются сотни тысяч разгоряченных самцов. Самки тоже шевелят своими полными крашеными губами, влажными язычками, облизываются, проглатывают сладострастную слюну, как бы откусывают воздух от нестерпимого счастья единения с воображаемым Им. У Него – нет имени и лица. У Нее – нет города и страны. У них ничего нет, кроме желания и тел. Он выше конкретного мужчины и ласковее трех женщин, с именами Вера, Надежда, Любовь. Она нежнее и теплее всего, чем окружают и укутывают дома, садовые деревья, поля и лес. Она и снег, и дождь, и свитер, и носки, и солнце. Она – твой запах и твоя кожа. Неизвестно, вторая или первая – так близко присоединена к твоему сердцу, так точно привинчена к твоим словам. И кто-то сверху смотрит на ваше яростное совокупление и потирает руки от устроенного для всего бескрайнего светлого неба созерцательного удовольствия.

Татьяна нашла на побережье большой, отполированный ветром валун, постелила рядом с ним полотенце, еще раз оглянувшись по сторонам – отдыхающих не было совсем, улеглась на тонкую полоску песка, уложенную приливами и отливами Черного моря. Она приспустила бикини, оставив полоску на лобке, а из верхней части, из бюстгальтера, сделала кусок ткани, прикрывающей только соски. Хотелось загореть до черноты и все, что случилось с ней, забыть: ей двадцать лет, она уже целый год замужем, и повторяет это про себя, как мантру, «целый год, цел-л-лый год».

Сентябрь, солнце вялое, а мысли резвые, не отступающие, как их ни прогревай. Вот уже год, как она москвичка и жена Вячеслава Куприянова – молодого, перспективного ученого-биолога, а она студентка педагогического института, будущий преподаватель английского языка в школе, но уверена, что никакой школы не будет, ни дня, никогда: красавицы в школах не работают, даже по распределению. Еще два месяца назад – успех сопутствовал во всем. В начале года из Ставропольского пединститута перевелась в Москву, прописалась у мужа, перед этим сыграли свадьбу, она сменила фамилию, стала Куприяновой, а чуть больше года назад на Домбае познакомилась с ним, и до сих пор все шло как по маслу, даже отец сказал: