Александр III. Заложник судьбы - Нина Павловна Бойко

Наполеон III, удостоверившись, что ни Александр II, ни кто-либо из великих князей не ранен, сказал: «Государь, мы были с Вами вместе в огне». На что Александр II ответил: «Все мы в руках провидения».

– Чуяло мое сердце что-то недоброе в Париже, – признался отцу Александр. – Боже милосердный, не оставь и помилуй нас!

Двадцать восьмого числа А. В. Никитенко внес в свой дневник: «Вчера и третьего дня сильное движение в Петербурге по случаю злодейского покушения на жизнь государя. Всеобщая радость о новом спасении. Некоторые утешают себя тем, что покушение было единичное, что дело это не есть общее польское. Но поляки обнаружили столько единодушия в нанесении вреда России, что всякое частное дело в этом роде невольно приписываешь всем, которые если и не участвовали в заговоре, то непременно сочувствовали ему, а многие и помогали тайно. Ведь раздавались же в Париже крики: «Да здравствует Польша!» во время проезда государя по улицам, где, как пишут, сами французы встречали его с подобающим почетом. Кричали, должно полагать, поляки, а может быть, и французские сотрудники газет, ругающие нас наповал. Есть от чего прийти в ужас, ведь всего несколько дней тому назад в Польше была объявлена амнистия тем, кто участвовал в восстании три года назад».

Событие вызвало большой резонанс в европейских кругах; политики сочувственно отнеслись к Березовскому – «народному мстителю за порабощенную Польшу». На суде Березовский сознался, что убить императора он собирался еще в день его въезда. Настаивал на том, что сообщников не имел, однако свидетели преступления утверждали, что с Березовским было человек десять, которые после первого выстрела кинулись прочь. Суд Франции приговорил его к пожизненным каторжным работам. (Через сто лет в социалистической Польше Березовского будут чествовать как героя, а «подвиг» его отражать в художественной литературе).

На парижской выставке Александр встретился с Марией Мещерской, узнав, что она выходит замуж за Павла Демидова – одного из самых богатых людей России. Был рад за Марию, желая ей счастья от всего сердца. Он был в Париже один, без Минни, которая подхватила простуду, когда плыли на корабле, и была оставлена у родителей в Копенгагене. Вскоре туда отправился Александр, пригласив и художника Боголюбова, который потом вспоминал: «Цесаревич попросил меня делать для развлечения карикатуры, и почти ежедневно мой листок циркулировал в Беренсдорфе. Король скоро заметил во мне талант здорово пить, к тому же я очень понравился гофмаршалу его двора, который тоже был не дурак выпить. У короля был прекрасный погреб, нам подавалась десертная мадера 1814 года.

Время в этой резиденции проводилось приятно. Ездили осматривать дворцы и музеи Копенгагена и его окрестностей, знаменитую фарфоровую фабрику и рыбную ловлю. Я смело могу сказать, что здесь впервые я заметил в нашем цесаревиче любовь к искусству и старине. До этого времени я знал только, что он учился рисовать у академика Тихобразова, который скорее был веселый собеседник, чем толковый профессор. Думаю также, что на цесаревича имела влияние его юная супруга, которая очень усердно рисовала акварелью, имея достаточную подготовку в рисунке, что дало мне право быть гораздо свободнее с нею в беседах об искусстве. Отучить ее от кропотной и аккуратной чистоты в работе я не сумел, ибо это было присуще ее натуре, но с удовольствием и без лести скажу, что она овладела колоритом и вкусом к краскам, марьяж которых понимала очень хорошо.

Цесаревич стал покупать античное серебро, стекло, фарфор и незаметно перешел к мебели, гобеленам и картинам. Впоследствии я мало позволял себе ему указывать на то, что казалось для меня хорошим, но наблюдал только, на чем останавливался его выбор, и видел, что он и в этой отрасли так же своеобразен и самостоятелен, как во многих его серьезных государственных делах.

Собрались в Россию. Поехали поначалу в Висбаден, где лечилась принцесса Валенская, а ее супруг играл в рулетку и покучивал с кокотками. Наш цесаревич бывал у него, но никогда не гулял с ним – ни по городу, ни по саду. Конечно, все мы тут проигрались, но что было всего курьезнее, что холопство наше тоже ударилось в игру и тоже дотла продулось. Из Висбадена отбыли в Россию, но так как цесаревна была беременна, то должны были прожить в скучнейшем городе Диршау целую неделю, после чего вернулись уже в Петербург».

XVII

Александр вошел в состав Госсовета и Комитета Министров.

Законодательный процесс в России распадался на две основные фазы. Первоначально закон разрабатывался в Министерствах, затем обсуждался в Государственном Совете. Министерства, пытаясь сохранить целостность своих проектов, которые Госсовет стремился избавить от недостатков, старались подать государю проекты в обход Госсовета, и Александр II, не зная всей кухни, часто их утверждал. Так, например таможенные пошлины в этом году снизились по сравнению с 1841 годом в 10 раз, а по некоторым ведомствам импорта – в 20 и 40 раз. При всякого рода подрядах министры старались набить карманы, о чем откровенно писал Никитенко: «Купцы подавали жалобу министру финансов, что они лишены возможности беспрепятственного передвижения товаров между обеими столицами. Что же делает министр путей сообщения? Дорога находится в руках какого-то американца, с которым министр заключил контракт, а по контракту тот не обязан ремонтировать ни дороги, ни вагонов. Содрали с контрагента за эту сделку полмиллиона и сунули себе в карман. Отстаивайте сами, как знаете, лучшую долю».

«Не подлежит спору, – писал И. С. Аксаков, – что правительство существует для народа, а не народ для правительства. Современное состояние России представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестною ложью. Народ не имеет доверия к правительству, правительство не имеет доверия к народу. Взяточничество и чиновный организованный грабеж страшны».

Наследник постепенно входил в курс дела, и это был каторжный труд. Он, человек с обостренным чувством справедливости, видел перед собой прожженных мошенников; приходилось не просто ругаться с ними, приходилось срываться на мат. Вероятно, с тех пор и пошло выражение: «Ругается по-Александровски!»

«Крепкое словцо было присуще его натуре, и это опять русская черта, но в словах не было озлобления. Это была потребность отвести душу, сплеча! Иногда за столом и при свидетелях говорил он, не стесняясь, прямо набело, и когда уж очень становилось неловко от его слов, цесаревна полушутя обращалась ко мне: “Я ничего не слышала; не правда ли, мы ничего не слышали?” А, в сущности, нисколько этим не стеснялась и всегда сочувствовала ему» (С. Д. Шереметев).

Александр со всей ответственностью учился государственному