Французский сезон Катеньки Арсаньевой - Александр Арсаньев

Вокруг нас висели громадные сладкие груши и достаточно было протянуть руку, чтобы сорвать медово-сладкий истекающий соком полупрозрачный в солнечных лучах фрукт. Но этого и не требовалось, поскольку в красивых стеклянных вазах на столе горами были навалены яблоки, груши, сливы и виноград. У меня все лицо уже было забрызгано сладким соком, не помогал уже ни платок в руке, ни мисочка с теплой водой, в которой я время от времени ополаскивала пальцы, а хлебосольный или лучше сказать «фруктосахарный» хозяин снова и снова с довольным видом предлагал мне отведать тот или иной плод из его любимого сада.

В эти минуты он совершенно не напоминал того человека, при имени которого бледнели самые отъявленные преступники, и даже самые циничные и подлые из них не могли отказать ему в мужестве и решительности. Но, как я уже сказала, об этом в другой раз.

При всех своих замечательных качествах, в том числе и недюжинном уме, Павел Игнатьевич долгие годы не воспринимал меня всерьез, как не воспринимал всерьез женщин вообще, считая их в лучшем случае украшением жизни, а в худшем – неизбежным злом. При том, что жена его была далеко не глупая и весьма любопытная особа, которая не раз помогала ему выпутаться из самых трудных и небезопасных ситуаций. И ей тоже я уделю достойное место в одной из будущих книг, но пока не будем отвлекаться.

Используя в своих целях эту его не в обиду будет сказано ограниченность, я нередко использовала ее в своих целях. Не подозревая во мне ни соперника, ни тем более конкурента, он нередко сообщал мне очень важные подробности, благодаря которым мне удавалось расследовать то или иное преступление значительно раньше его. И только много лет спустя он признал за мной некоторые профессиональные качества, да и то с оговоркой, что я, хоть и методом исключения, но все же подтверждаю правило, в соответствии с которым женщина ни при каких условиях не должна заниматься сыском.

Я снова отвлеклась, что поделаешь… Я прожила слишком долгую жизнь, чтобы, рассказывая одну историю, не вспоминать десятки аналогичных. Это большой недостаток у профессионального рассказчика, но я к счастью – не считаю себя таковым.

В эти дни его занимала объявившаяся в предместьях Саратова банда, а дело Константина Лобанова он не считал сколько-нибудь серьезным и тем более заслуживающим его высокого внимания, а мои вопросы по этому поводу воспринимал, как блажь, или проявление обычного женского любопытства. Ему это дело казалось совершенно обычным несчастным случаем, может быть, потому, что его главный следователь не сообщил ему некоторых весьма любопытных и немаловажных с моей точки зрения подробностей… Не берусь об этом судить, потому что не располагаю достаточными сведениями. Но так или иначе – уголовным это дело Павел Игнатьевич не считал, а все слухи (а именно в качестве слухов излагала я ему некоторые из собственных соображений) воспринимал с добродушным скепсисом.

Поэтому ничего интересного я от него в тот день не узнала, и собиралась его покинуть, но в это время его милейшая супруга позвала его в дом, Павел Игнатьевич ненадолго удалился, а когда вернулся, с улыбкой произнес почти историческую фразу:

– В городе французы, не соблаговолите ли составить мой эскорт в качестве переводчика и украшения предприятия?

Судя по витиеватости выражения, совершенно Павлу Игнатьевичу не свойственной, настроение его в ту минуту было исключительно благожелательным и даже игривым.

– Французы? – не поняла я.

– Некий Александр Дюма, если не ошибаюсь – литератор, уже полтора часа находится во вверенном моему попечению городе у своей землячки, и мой долг – узнать, чем он в настоящую минуту занят, не вызывает ли подозрений, а ежели вызовет, то доставить к себе домой, не выпускать из виду и не позволить ему общаться со своими соотечественниками. Поэтому если не возражаете…

И он протянул мне локоть кренделем.

Я посмотрела на него с подозрением:

«Неужели и этого человека затронула та эпидемия, которую с таким ужасом живописал мне Петр Анатольевич?»

Но тут же отогнала эту мысль. Павел Игнатьевич был человек несгибаемый, романов (тем более французских) не читал, да и французский знал действительно неважно, поэтому в переводчике на самом деле нуждался. А у меня появилась возможность одной из первых в Саратове повидаться с Дюма.

– Павел Игнатьевич, а можно я возьму с собой Шурочку? Она встречалась прежде с этим человеком, – для пущей убедительности немного преувеличила я степень ее знакомство со знаменитым писателем, – и будет нам весьма полезна при встрече.

– Берите вашу Шурочку, хотя, – он шутливо нахмурил брови, – ее европейские знакомства мне и не по душе.

Я тут же послала мальчика за Шурочкой, а сама отправилась с Павлом Игнатьевичем в тот дом, который осчастливил своим присутствием знаменитый француз, в память о чем благодарные саратовцы когда-нибудь повесят на него памятную мраморную или даже бронзовую скрижаль.

И снова я нарушу свое намерение. Потому что «благодарные саратовцы» никакой такой скрижали на тот дом не повесили, поскольку и дом этот снесли через несколько лет после описываемых тетушкой событий, да и о самом визите Дюма в их город очень скоро забыли. Впрочем, судя по всему и сама тетушка написала эти слова в шутку. О чем свидетельствует буквально следующий же абзац:

Кстати об эпидемии: она закончилась, не успев начаться. О Дюма, как справедливо заметил, Петр Анатольевич, говорил весь город, это правда. Говорили в лавках, присутственных местах на улицах… Целый день. А на следующий день словно забыли о самом его существовании.

Не думаю, что это свойство исключительно моего родного города, скорее это наша национальная черта, а с годами, поездив по миру, я склонна считать ее и вовсе общечеловеческим качеством. Новость – еще вчера потрясающая – сегодня уже всего лишь волнует, а завтра уже становится общим местом, обычным делом и самым заурядным событием. Человек так устроен, что адаптируется с поразительной скоростью к самым невероятным обстоятельствам и именно поэтому, наверное, и выжил на этой планете, не обладая ни исключительной физической силой, ни (да простят меня великие гуманисты) исключительным умом.

Всему виной наша приспособляемость. Это исключительно человеческая черта, и в этом качестве с человеком не может сравниться ни одно другое существо. И явись на нашу планету какие-нибудь шестикрылые жители иного мира, уже через неделю (я в этом уверена) их перестанут воспринимать, как угрозу, через две – перестанут обсуждать, а через три – будут обращать внимания не больше, чем на бродячих собак.

Может быть, я и преувеличиваю, но не очень сильно. Во всяком случае на Дюма, заявляю это со всей ответственностью, в Саратове почти не обращали внимания все те дни, которые он здесь провел. Утверждая это, я не имею в виду Шурочку. Но это – особый случай. Шурочка – это вообще исключение из правил во всех отношениях. Может быть, благодаря этому она и остается в течение долгих лет моей лучшей, если не единственной настоящей подругой. Она не перестает меня удивлять, не подчиняется никаким правилам, то есть является уникальной и неповторимой, непредсказуемой как… никто другой в этом мире. Другого сравнения я не нашла, поскольку соперников у моей Шурочки нет, а следовательно и сравнить ее мне не с кем.