Метро 2034 - Дмитрий Глуховский

Последняя война была яростней любой из предыдущих и потомузакончилась в считанные дни. Со времени Второй мировой сменились три поколения,ее последние ветераны уснули навек, и в памяти живущих не осталось подлинногостраха перед войной. Из массового помешательства, лишающего миллионы людейвсего человеческого, она вновь превратилась в стандартный политическийинструмент. Ставки росли слишком быстро, на принятие верных решений просто нехватило времени. Табу на применение ядерных боеголовок оказалось преодоленомежду делом, в запале: просто ружье, повешенное на стену в первом акте драмы,все-таки выстрелило в предпоследнем. И уже неважно было, кто нажал сакральнуюкнопку первым.

Единовременно все крупные города Земли обратились в руины ипепел. Те немногие, что были прикрыты противоракетным щитом, тоже испустилидух, хоть с виду и оставались почти нетронутыми: жесткое излучение, боевыеотравляющие вещества и бактериологическое оружие истребило их население.Хрупкая радиосвязь, установившаяся было между горстками выживших, окончательнопрервалась всего через несколько лет, и для обитателей метро мир отнынезаканчивался пограничными станциями на обжитых линиях.

Земля, прежде казавшаяся изученной и тесноватой, вновь сталатем безбрежным океаном хаоса и забвения, каким она была в древности.

Крошечные островки цивилизации один за другим уходили в егопучину: лишенный нефти и электричества, человек стремительно дичал.

Наступала эпоха безвременья.

Ученые столетиями бережно восстанавливали ткань истории излоскутков найденных папирусов и пергаментов, обрывков кодексов и фолиантов. Сизобретением печати, с появлением газет это полотно продолжили ткать изгазетных хроник типографские станки. В летописях последних двух веков не былопрорех: каждый жест и каждое междометие тех, кто вершил судьбы мира, тщательнодокументировались. И вдруг в одночасье типографии по всему миру были разрушеныили брошены навсегда.

Ткацкие станки истории встали. В мире без будущего мало комубыло до нее дело. Материя оборвалась, оставив целой лишь одну тонкую нить.

В первые несколько лет после катастрофы Николай Ивановичрыскал по переполненным станциям, отчаянно надеясь найти на одной из них своюсемью. Надежда ушла, но он, осиротевший и потерянный, продолжал блуждать впотемках метрополитена, не зная, чем занять себя в загробной жизни. Ариаднинклубок смысла существования, который мог бы указать ему верную дорогу внескончаемом лабиринте туннелей, выпал из его рук.

Тоскуя по прежним временам, он стал собирать журналы,которые позволяли ему повспоминать, замечтаться. Размышляя, можно ли былопредотвратить Апокалипсис, он увлекся хрониками и газетной аналитикой. Потом исам стал пописывать, подражая новостным сводкам и рассказывая о событиях на техстанциях, где бывал.

И так случилось, что вместо своей утраченной путеводной нитиНиколай Иванович подобрал другую, ту самую: он решил сделаться летописцем.Автором новейшей истории — от Конца света и до собственного конца.Беспорядочное и бесцельное собирательство обрело смысл: теперь он должен былкропотливо реставрировать поврежденное полотно времени и вручную продолжатьего.

Остальные к увлечению Николая Ивановича относились как кбезобидному чудачеству. Он с готовностью отдавал продовольственный паек застарые газеты и переоборудовал свой угол на каждой станции, куда его заносиласудьба, в настоящий архив. Он ходил в дозоры, потому что именно у костра натрехсотом метре суровые мужчины принимались как мальчишки травить байки, изкоторых Николай Иванович мог выудить крупицы достоверной информации о том, чтопроисходило в других концах метро. Сличал десятки сплетен, чтобы вычленить изних факты, которые аккуратно подшивал в ученические тетради.

Работа позволяла ему отвлечься, но Николая Ивановича никакне покидало чувство, что делает он ее втуне. После его смерти сухие новостныесводки, бережно собранные им в гербарии тетрадок, просто рассыплются в прах безнадлежащего ухода. Если он не вернется однажды с дежурства, его газетами илетописями примутся разжигать огонь, и их не хватит надолго.

От потемневшей с годами бумаги останутся дым и сажа, атомыобразуют новые соединения, обретут иную форму. Материя почти неуничтожима. Авот то, что он хотел сберечь для потомков, то неуловимое, эфемерное, чтоютилось на бумажных листах, сгинет навеки, окончательно.

Так уж устроен человек: содержание школьных учебников живетв его памяти ровно до выпускных экзаменов. И забывая зазубренное, он испытываетнеподдельное облегчение. «Память человеческая подобна песку в пустыне, — думалНиколай Иванович. — Цифры, даты и имена второстепенных государственных деятелейостаются в ней не дольше, чем запись, сделанная деревянной палкой на бархане.Заносит без следа».

Чудесным образом сохраняется только то, что способнозавладеть людской фантазией, заставить сердце биться чаще, побуждая додумывать,переживать. Захватывающая история великого героя и его любви может пережитьисторию целой цивилизации, вирусом внедрясь в человеческий мозг и передаваясьот отцов к детям через сотни поколений.

Когда старик наконец понял это, из самозваного ученого онстал сознательно превращаться в алхимика, из Николая Ивановича — в Гомера. Исвои ночи он посвящал теперь не составлению хроник, а поискам формулыбессмертия. Сюжета, который оказался бы живучим, как Одиссея, героя, которыйдолголетием сравнялся бы с Гильгамешем. На этот сюжет Гомер постарался бынанизать накопленные им знания… И в мире, где вся бумага была переведена натепло, где прошлым с легкостью жертвовали ради единственного мгновения внастоящем, легенда о таком герое могла бы заразить людей и спасти их отповальной амнезии.

Однако заветная формула не давалась ему. Герой никак нехотел появляться на свет. Переписывание газетных статей не могло научитьстарика слагать мифы, вдыхать жизнь в големов, делать выдумку увлекательнеереальности. Вырванные и скомканные листы с незавершенными первыми главами будущейсаги, с неубедительными и нежизнеспособными персонажами делали его рабочий столпохожим на абортарий. Единственным итогом ночных бдений были темные круги подглазами и искусанные губы.

И все же Гомер не хотел отказываться от своего новогопредназначения. Он старался не думать, что просто не рожден для этого, что длясозидания вселенных нужен талант, которым его обделили.

Просто нет вдохновения, убеждал он себя.

И откуда бы ему взяться на душной станции, среди рутинысемейных чаепитий, сельхозработ и даже дозоров, куда его по возрасту брали всереже? Нужна была встряска, приключение, накал страстей. Быть может, тогдазакупоренные протоки в его сознании прорвет, и он сможет творить?