Тайна - Эрнесто Киньонес

– Хорошо. – Саль заметил, что я рассматриваю его костюм, но он не собирался менять тему. – Хорошо. Потому что если ты так думаешь, то остановись. Остановись прямо сейчас. Не бери больше собак. Просто отправляйся домой, к маме и ее Богу, и не встречайся больше с Таиной. Не помогай ей, не помогай никому, потому что иначе ты потеряешь время, крутя жернова на мельнице бедности, в которую они нас загнали. Они злые люди. Бедность – это жестокость, papo. И беспощаднее всего она к женщинам и детям.

Я никогда еще не видел гнева в глазах Вехиганте. Теперь в его глазах был гнев – на многое, и на меня тоже. Но Саль сдержался, словно помня, на что гнев толкнул его той ночью, много лет назад.

– Послушай меня, papo: им нужно держать нас в бедности.

– Да кому «им», Саль? Президенту Америки? Кто эти «они»? Кто держит нас в бедности?

– Капиталистическая система, богачи, политики, полиция – все, кто имеет профит с того, что ты из сил выбиваешься, платя за квартиру. Вот кто такие «они». – Саль заговорил как человек из другого времени, другого периода американской истории. Я любил Таину, но Саль начинал меня утомлять. – Насилие не всегда приходит с оружием, papo. Оно может прийти с полицейскими, которым приказано держать в узде людей вроде нас.

– Мне пора. – Я пришел за ответами, а Саль устроил мне урок политинформации. Стоит ли и дальше ходить к нему? Я могу и сам вести дела с доньей Флорес. А когда-нибудь я перестану одалживать собак. И смогу помогать Таине и малышу по-другому. – Как-нибудь потом, Саль.

– Послушай, papo… – Он остановил меня. – Я сейчас расскажу тебе кое-что, потому что это и про тебя тоже. Ты имеешь право знать. Потому что, papo, когда любишь, то, если понадобится, наизнанку вывернешься, чтобы накормить любимых.

– Саль, мне пора.

– Две минуты, ладно? Я старый человек, для меня две минуты – это много. А для тебя это как сигарету выкурить. Всего две минуты, papo.

– Ладно. – Я громко вздохнул от скуки.

– Ну, слушай. Я сидел много-много лет, но пока я сидел в том месте, – он облизал губы и перевел дыхание, – Инельда, тогда молодая, была единственным добытчиком в своей семье. Ты знаешь, какими бывают отцы: их или нет рядом, или они не работают. Поэтому работала она. Она любила петь. И пела по-настоящему хорошо. По ней сейчас и не скажешь. Но Инельда держалась молодцом. Она годами посылала мне деньги, и я нормально питался из тюремного ларька, во всяком случае, лучше большинства. Понимаешь, papo, – он заметил, что я сделал движение к двери, и заговорил быстрее: – С ней хотели встречаться очень многие парни. А потом она встретила пуэрториканца, парня, который ненавидел других латиносов. Замуж за него она так и не вышла, но жила с ним. А когда забеременела, он отчалил. Про доктора, который мог устроить, чтобы Инельда больше никогда не забеременела, знала твоя мать. Инельда не хотела, но врач сказал ей, что так будет лучше, ей надо содержать мать, скоро придется содержать еще и ребеночка, а после операции она сможет без проблем встречаться с любыми мужчинами, вот так сказал тот врач. И твоя мать была с ним согласна. Понимаешь меня, papo?

Я начинал понимать, почему донья Флорес разговаривает со стенами.

– Так к моей сестре пришла душевная болезнь. Инельда плакала день и ночь; она больше не пела. Твоя мать, Хулио, была ее лучшей подругой. И именно твоя мать прослышала о той женщине, знаменитой и в Пуэрто-Рико, и здесь. Говорят, она умеет исцелять сломленных женщин. И твоя мать отвезла Инельду к Пете Понсе.

Мама не хотела, чтобы я виделся с Таиной. Теперь я все понял. Мне стало так горько, будто из-под моей жизни выдернули самое основание.

– И Пета Понсе помогла Инельде, только Инельда стала совсем другой. А твоя мать, papo, понимала в таких вещах, потому что ей случалось бывать на месте Инельды. – Саль прокашлялся, изучая мое лицо. – После твоего рождения ella lo hizo[74]. Сам понимаешь, ей надо было работать, чтобы кормить тебя, так что ella lo hizo. Или так, или жить на социальное пособие. Так что, когда то же самое стряслось с ее подругой, твоя мать прибегла к единственному, что ей было известно, – la operación. Ella se lo hizo настолько укоренилось, что казалось чем-то ерундовым. Но это, конечно, не так, иначе женщины не держали бы все в секрете. А Пета Понсе помогла твой матери решить и этот вопросец.

Я никогда не спрашивал, почему у меня нет братьев или сестер. Теперь я знал почему.

– Papo, не плачь. Papo, у меня есть кукурузные хлопья. Есть банан, еще хороший. И молоко есть. Ладно, papo? Не плачь. – Но я все равно плакал. – Я могу намешать тебе овсяных хлопьев с бананом и порошковым молоком. – Я все плакал. – А еще нам раздали газировку; не плачь. Хочешь газировки? Не знаю, где дядя Сэм раздобыл газировку, но нам дали газировку. Хочешь газировки, papo? Не плачь. Viejo нравится, когда ты рядом; ну не плачь.

Песнь пятая

Как только уставшая мама вошла в дверь, я приготовил ведро горячей воды с английской солью и включил радио. Мама рассмеялась и сказала, что это чудо. Я подумал, что чудо – это то, что она позволяет мне мыть ей ноги. Я усадил маму на диван, снял с нее туфли. Соледад Браво грустно и нежно пела кавер-версию El Violín de Becho.

– Кто-нибудь умер? – спрашивала мама, пока я тер ее лодыжки; потом я оставил ее ноги отмокать в горячей воде.

Я рассмеялся – так мне было радостно. Никогда прежде я не мыл матери ноги, а теперь вот мою. Полотенце я тоже приготовил.

– Теперь лучше, мама?

– Хулио, ты, наверное, чего-то хочешь?

– Нет.

Соледад Браво красиво пела о скрипке, забытой в углу.

На кухне отец творил волшебную бурю. Куски мяса и курятины утягивало в воронки торнадо, эквадорские специи искрами сыпались у него с пальцев, словно электрические разряды. Он бросал мясо в сотейник, и там булькало, словно ему аплодировал целый зал, и дым, вздымавшийся из кастрюльки, плыл по квартире сизым джинном. Белый кит холодильника открыл и закрыл зев: отец устроил на него налет, после чего вошел в комнату и сердито упер руки в бока.

– У нас кончились овощи! – пожаловался он по-испански. – Мы остались без овощей!

В объявлении было сказано, что собака – вегетарианка, так что я скормил рыжеватой собачонке все овощи. Собаку-вегетарианку я уже вернул и получил за нее щедрое вознаграждение, но пополнить запас овощей забыл.

– Я схожу куплю, – вызвался я.

– Сначала здесь закончи, – сказала мама и снова стала подпевать.

И я продолжил мыть ноги