Вторая жена - Луиза Мэй

на пол, собирает части пульта, вставляет выскочившие из него батарейки. Теперь надо подняться, поправить подушки на диване, разобрать посудомойку. Каждая нога весит не меньше тонны, но она делает все, что полагается, и благодаря повседневным обязанностям избавляется от боли и тревоги, повторяя про себя: «К тому времени, когда я приду в спальню, он уже успокоится и мы сможем поговорить».

Но когда она все заканчивает, принимает душ и заходит в спальню, он лежит недвижимо, отвернувшись к стене, и Сандрина засыпает с ожиданием бури.

7

Она просыпается на рассвете. Небо по-прежнему черное, а сад изнемогает от жажды. Дождь так и не пролился; сквозь сон она различала короткие вспышки молний и раскаты грома, и небо представлялось ей громадной бесплодной и немой утробой, способной разродиться лишь тихим урчанием.

Спускается на кухню, с опаской открывает кофе, и к горлу тут же подступает тошнота: опять этот отвратительный запах тунца. Наверное, надо показаться врачу. Может, с ней что-то не так, что-то серьезное, откуда это извращенное восприятие запахов? Опухоль мозга – вот что у нее такое. Она ослабеет, зачахнет, сделается смертельно бледной, как героиня классического романа, и они оба, ее мужчины, придут к ней в больницу – навестить. Любящие руки будут сжимать ее исхудавшие пальцы, «Я люблю тебя, я тебя люблю, не умирай», – скажет каждый из них, и она с последним вздохом прошепчет: «Будьте счастливы…» – и оставит их первой жене. Но они никогда ее не забудут, обольют слезами ее смертное ложе, думая про себя, что она нужна была им для счастья, и первая жена, та, которая вернется и завладеет и домом, и обоими мужчинами, сделается навеки второй. Это о ней, о Сандрине, они будут сожалеть; ее фотография будет стоять в желтой рамке, и она глазами загадочной Сфинкс изо дня в день будет следить за каждым шагом Каролины. И первая жена содрогнется, ей будет не по себе, этой самозванке, которой позволили жить в ее собственном доме. И тогда, только тогда, они будут на равных. Первая станет второй, вторая – первой.

Сандрина пьет чай, ежится, бюстгальтер жмет и врезается в тело. Похоже, она опять поправилась. Мысль пролетает мимо невесомым перышком. Раньше она бы вся напряглась, запаниковала, растерялась, но как сбить с ног того, кто уже и так стоит на коленях, тяжело барахтаясь в волнах зыбучего песка? Случившейся катастрофы оказалось довольно, чтобы перестать считать себя уродиной, чтобы все ушло, чтобы наконец-то сделалось безразлично, сколько места ее тело крадет у этого мира. Да, освобождение совсем безрадостное, и она вспоминает бабушку, какой та была отстраненной, перед тем как улететь в неведомые края: оболочка тут, а глаза все дальше и дальше. Может, она, Сандрина, и в самом деле умирает, умирает от неудавшейся любви? Думая об этом, она позволяет себе погрузиться в болезненные видения: у нее будет инсульт, ее муж спустится, найдет ее распростертой на полу, позовет на помощь, но все будет напрасно. Который час? Семь пятьдесят две. Время есть, если инсульт случится прямо сейчас, до того мгновения, как первая жена постучится в дверь, ее, Сандрину, уже успеют увезти. Она вздыхает и ставит свою чашку в посудомойку. От чашки несет лакрицей, обычно она не выносит этого запаха, но в последнее время такой чай – это единственное, что она может пить. Да, определенно, инсульт на пороге.

Ладно, хватит уже. Она достает из холодильника масло, смешивает муку и сахар, и, когда Матиас появляется на кухне, пирог уже в духовке.

Малыш заглядывает в раковину, смотрит, не осталось ли в миске тесто. Сандрина готовит для него с удовольствием и знает, как он любит вылизывать остатки. Это помогает ей не съесть их самой: гораздо проще себя урезонить, если хочешь сделать приятное ребенку, но в это утро разводы теста не внушили ей никакого желания, а сильный запах топленого шоколада она даже не почуяла – была слишком занята, воображая себя бледной и неподвижной, в пиджаке прекрасного покроя и шелковой блузке, в великолепном гробу.

Она еще не залила миску водой, чтобы отмочить. Сует руку в раковину и вытаскивает ее. Держи, сладкоежка, сырое тесто – это все, что ты хочешь на завтрак? Он кивает, да, так и есть, и уже облизывает вымазанный в тесте палец. Сандрина замечает, что волосы, окружающие личико вороненка, слегка влажные. Он уже оделся и умылся, хотя обычно по выходным спускается на кухню в пижаме. Сандрина видит на нем желтую футболку с динозавром, ту, вчерашнюю, которую он приготовил, чтобы мать узнала его. У Сандрины сердце разрывается, и ее не может утешить даже улыбка, которую между двумя порциями теста дарит ей обычно далеко не щедрый на ласку Матиас.

На улице серо и сыро, небо по-прежнему предгрозовое. Может быть, муж захочет, чтобы она накрыла аперитив на террасе? Ведь ему нравится показывать свой безупречный сад, аккуратные ряды цветов и идеальную живую изгородь. Эту изгородь он кромсает каждую субботу, кромсает до тех пор, пока листья не перестают упрямиться и не выстраиваются в ровную линию.

Когда стрелка часов приближается к десяти, Сандрина запускает кофемашину и просит Матиаса понюхать:

– Чем пахнет, как по-твоему?

Он колеблется:

– Кофе? Нет? – Как будто она задает вопрос с подвохом.

– Да, спасибо, я просто хотела проверить.

Ставит чашку и тосты на поднос и поднимается на второй этаж.

Сгорбившись и спустив ноги на ковер, ее мужчина неподвижно сидит на краю постели. Как будто он хотел встать, но застыл в нерешительности, раздавленный тем, что ему предстоит. Его голова медленно приподнимается. Неожиданно луч солнца, чуть ли не рукотворный в своей силе, проникает сквозь стекло и рисует у него на лице причудливые тени; впадины и кратеры похожи на пропасти сомнения и гнева. Сандрина пятится, отступает, говорит: «Я принесла кофе». Он проводит рукой по лбу, как будто хочет пробудиться ото сна, вырваться из кошмара; солнце прячется за тучу, и когда его большая, резких очертаний ладонь опускается, Сандрина видит в его глазах отчаяние. И узнает мужчину, который умеет плакать.

Она ставит поднос на комод и, распахнув руки, подходит к нему. Он приникает к ее животу в позе потерявшегося ребенка, в позе, которая его так расслабляет и нежит, и говорит:

– Это какой-то кошмар, кошмар, я не знаю, что делать.

Сандрина гладит его голову, плечи; он тоже предвидит минуту, когда все станет неоспоримой явью, когда уже нельзя будет запереть первую жену в шкатулке умолчания, спрятать подальше от