Вторая жена - Луиза Мэй

усевшиеся на диван, что дает им право откидываться на подушки и говорить такие вещи… говорить, что ее муж находится… находился под подозрением, смотреть на нее в упор, без стеснения рассматривать журнальный столик, книжный шкаф, подставку под телевизор, все, с чего она смахнула пыль, заглядывать дальше, в кухню; их взгляды все портят, пачкают… В это мгновение она слышит за окном шум мотора, и ей нет надобности видеть своего мужа, чтобы понять – он колеблется. Он не мог не заметить незнакомую машину на площадке у дома и теперь задается вопросом, кто к ним приехал. Она слышит, как тихо, тише, чем обычно, поворачивается ручка двери, он заходит, и Сандрина сразу же понимает, что ее муж взбешен. Полицейские не торопясь встают с дивана. Особенно медлит женщина, она ничуть не смущена и, похоже, чувствует себя как дома; поднимается, опершись ладонями на колени, поправляет джинсы, руки не протягивает.

Отец Матиаса переоделся после тенниса, на нем чистые брюки и голубая рубашка, он выглядит элегантным рядом с полицейскими в темных футболках и потертых джинсах; он любит быть в прямом смысле слова ухоженным, любит вызывать уважение у тех, кто ему неприятен, его мокасины хорошо начищены, на одежде ни одной лишней складки. Он подходит к Сандрине, которая, зная его наизусть, видит в его глазах досаду и возмущение. И хотя он предельно вежливо здоровается, по биению жилки у него на лбу, по сжатым кулакам, засунутым глубоко в карманы, она тут же догадывается: он их ненавидит, обоих, и особенно женщину.

Сандрина его понимает. Очень хорошо понимает. Они проникли в его дом без всякого стеснения, да еще косо на него смотрят. Они его не уважают, особенно эта дама, и это сразу чувствуется: полицейская ниже ростом, но, можно сказать, она смотрит на него сверху вниз. Сандрина видит: в этой незваной гостье нет ничего, что может ему понравиться, ничего из того, что он одобряет, в ней ни капли женственности, она небрежно причесана, таких особ, несмотря на их крепкие руки и плоские животы, он презирает, и тут уж можно быть спокойной, хотя это меньшее, о чем ей сейчас надо волноваться, – эта женщина не соперница ей, безоружной, ни с кем не сражающейся на равных.

Он слегка дернул локтем, и Сандрина неуверенно шагнула в сторону кухни. Знак был, но не было указания – понятно, тут дело не в том, чтобы предложить им кофе. Поколебавшись, она в конце концов уходит, сославшись на Матиаса: посмотрю, сделал ли он уроки.

Сандрина не спеша поднимается на второй этаж, всем своим весом наваливаясь на скрипучую ступеньку. Уже наверху она видит, как Матиас выглядывает из своей комнаты, желая посмотреть, кто идет. Она заговорщически улыбается малышу, но это обман, и улыбаться ей совсем не хочется. Душу Сандрины одолевают сомнения. Если ее мужчина не хочет, чтобы она и ребенок слышали разговор с полицейскими, значит, им слышать не положено. Особенно Матиасу, маленькому мальчику, кто их знает, что они скажут. Ей невыносимо думать, что ребенок может услышать что-то грязное, пугающее. Она прижимает палец к губам – тс! – подходит к нему, как к своему сообщнику, и берет за руку, не позволяя остаться в коридоре. Плотно прикрывает за собой дверь и рассеянно просматривает тетрадь с сочинениями. Матиас хороший ученик, не блестящий, но прилежный, сосредоточенный; единственная его проблема – это замкнутость и отсутствие воображения. Матиас превосходно справляется с диктантами и сдает безупречные с точки зрения грамматики сочинения, но они до того безличные, что учительница однажды вызвала в школу его отца. «Ваш ребенок ничего не говорит от себя», – пожаловалась она. «Да ему просто нечего вам сказать, – недовольно скривился отец, – к тому же не все обладают воображением». Тем не менее у Матиаса оно есть – он рисует птиц, громадных птиц, одновременно изящных и хищных, их клювы всегда полны зубов. Знаешь, у птиц не бывает зубов, как-то раз мягко заметила Сандрина. Да, ответил тоненький голосок. Но было бы хорошо, если б были. Вот как? А почему? Он промолчал.

К понедельнику надо выучить стихотворение. Сандрина спрашивает, готов ли он, и Матиас, раскладывая игрушки, быстро тараторит «Альбатроса»[6], прерываясь только затем, чтобы перевести дух, – ему главное поскорей отделаться. Она не настаивает, хотя эта исполинская птица должна была бы понравиться мальчику; она предлагает ему поиграть, и Матиас, поколебавшись, как будто это его секрет, указывает на большую конструкцию лего: дом с ровными, крепкими стенами. Там одна комната с одной кроватью, а на кухне стол и один стул.

– Это дом для одного человека? – спрашивает Сандрина и содрогается, вспомнив о своей прежней квартирке и единственной чашке, которая по вечерам дожидалась ее в раковине. – Немного печально, как по-твоему?

Матиас молчит, он собирает забор вокруг дома, и это требует внимания.

– Знаешь, мне было немного грустно, когда я жила совсем одна. – Слова вырываются у Сандрины прежде, чем она успевает прикусить губу; она знает, что взрослые не должны взваливать на детей бремя своих тревог, она читала об этом в книге, которую купила еще до того, как переехала к Матиасу и его отцу.

Проходит несколько минут, слышится только шорох пластиковых деталей и короткий щелчок, когда ребенок соединяет их друг с другом. Потом он спрашивает:

– Тебе все еще грустно?

– Нет, Матиас, мне очень нравится жить с вами. С тобой.

Снова тишина, ее нарушают только приглушенные, неясные голоса, которые доносятся до них снизу, из гостиной.

Сандрина оглядывается. Они убрали эту комнату утром, но в ней до сих пор полный порядок. Матиас хороший ученик; его отец не любит, когда игрушки валяются, и потому здесь много коробок для пластмассовых динозавров и цветных карандашей.

– Я схожу пописаю, Матиас, сейчас вернусь.

Она поднимается, опираясь на кровать, и сразу же садится на чистое покрывало с самолетиками.

– Тебе плохо? – спрашивает ребенок.

– Нет, – говорит Сандрина, – просто слишком быстро встала, в глазах потемнело.

Она снова встает, на этот раз все нормально, и бредет в туалет. Окошко под потолком, выходящее на аллею к дому и улицу, открыто. Аромат уходящего лета проникает в ванную и колышет маленькую белую занавеску. Она спускает джинсы и садится на унитаз. Снаружи доносится шум: входная дверь отворяется, на аллее раздаются шаги. Полицейские уходят. Дверь закрывается, резко, с грохотом. Она надеется, что все прошло хорошо.

Голос женщины-полицейского доносится с аллеи:

– А он не промах. Черт, как это он так быстро нашел себе девушку, вот загадка. И она к тому же очень мила.