Пересуды - Хуго Клаус

— Кто это сделал?

— А ты как думаешь? — спросил Франс Годдерис.

Он вытащил изо рта окурок, отбросил в ее сторону и поглядел на свою руку. Следов дегтя на ней не было. Свастики были нарисованы неровно, небрежной рукой.

— От них нелегко будет избавиться. Может быть, соляная кислота поможет.

— Что я тебе сделала?

— Ты — ничего.

— Кто тогда?

— А ты как думаешь?

— Ты за это заплатишь, — сказала Альма сердито.

— Посмотрим.

— Когда ты меньше всего ожидаешь.

— Ночью, по-воровски?

— Увидишь.

— Я терпелив, Альма.

— Зачем ты это делаешь?

— Ты знаешь, как хорошо я к тебе отношусь.

— Зачем?

— Ты меня знаешь. Я человек честный. Ты знаешь, что человеку надо.

— Зачем ты это сделал?

— Думаешь, мы забыли, как ты путалась с тем фламандцем, обергруппенфюрером?

— Да, — сказала Альма.

Франс Годдерис крикнул «Хелло!» и помахал рукой сестрам Танге, наследницам специалиста по традициям и мифам Древней Греции, которые, взявшись за руки, направлялись к мессе. Они остановились.

— Господи, Альма!

— Ты только посмотри!

— Это ничем не очистить!

— Сколько можно возвращать нас к той войне?

— Альма, очисти поскорее дом, а то что люди подумают? Разве мы тут, в Алегеме, поддерживали немцев?

— Да, надо его поскорее очистить.

Франс Годдерис отлепился от автомобиля.

— К чему спешить? Разве не надо всем показать, что через этот дом распространяется чума из…

Он как-то подзабыл, откуда, собственно, явилась чума. Может, из той здоровенной страны, что застряла враскоряку между Европой и Азией, а может — из Израиля, точно сказать он не смог бы.

— Мы слыхали об этом. Но мы думали, это только слухи. Ирма, мы можем опоздать.

Они двинулись вперед, испуганно оглядываясь.

— Ты не должна думать, Альма, — сказал Годдерис, открывая дверцу зеленого автомобиля, на котором сверкающими серебряными буквами было выведено: «Мебель Годдериса», — что это направлено персонально против тебя, ты знаешь, я готов носить тебя на руках.

— Кто против Рене, тот против меня.

Она повернулась к нему спиной.

Дольф и Рене еще спали. В кухне она села к столу, положив руки на клетчатую скатерть.

— Снежные чудовища, — проговорила она. — Снова они…

Горькое облако прошлого окутало Альму, у нее перехватило дыхание, на глазах выступили нежеланные слезы.

Ноэль вернулся со своей ежедневной трехкилометровой пробежки, предписанной доктором Вермёленом, который и сам когда-то участвовал в антверпенском полумарафоне. Он предложил очистить стены от свастик, но Альма сказала, что пока делать этого не собирается. Дольф, разбуженный их разговором, принялся ругаться, не стесняясь в выражениях:

— Конечно, за это должен платить магистрат! Свастики — кто такое нынче видал? Франс Годдерис? Попадись мне этот раздолбай, уши поотрываю! Больше двадцати лет, как война кончилась, так-и-перетак его сраную мамашу!

Весь день жители деревни курсировали мимо их дома, кто — хихикая, кто — с озабоченным видом. В лавку не зашел никто. Кроме нашей Дианы с добрыми вестями от Е.П. Ламантайна. «Не надо принимать это близко к сердцу», — гласило устное послание пастыря.

И Юлии, которую Ноэль взял за руку и увел в садик, за дом.

— Я уеду дня на три с Сержем. Мы должны участвовать в фестивале в Аберкромби. Нас пригласили.

Ему хотелось услышать от нее слова сочувствия по поводу свастик, но она, очевидно, была так взволнована предстоящим фестивалем, что просто их не заметила.

— Аберкромби считается одним из лучших, самых стильных фестивалей. Что тебе оттуда привезти?

— Собаку, — сказал Ноэль.

— Я же серьезно.

— Двух собак.

— Ноэль, прекрати.

— Трех собак, чтобы охраняли тебя. Когда ты поедешь в Англию, и здесь, в деревне, тоже, чтобы они ходили с тобой рядом и кусали всякого, кто хочет тебе зла.

— Никто не хочет мне зла.

— Ты так думаешь, потому что сама ты — хорошая. Но по крайней мере трое или четверо мечтают тебя обесчестить.

— Ты имеешь в виду Сержа?

— Да, Сержа.

— Ох, ну до чего ж ты еще ребенок.

Она принялась щекотать его. Он заливисто хохотал, пока не закашлялся, и Альма закричала из кухонного окна:

— Юлия, оставь мальчика в покое!

— Когда ты едешь с Сержем?

— В среду.

— В среду. Еще, значит, четыре ночки поспать[56]. Это очень скоро — в среду.

— Воскресенье, когда я вернусь, тоже скоро наступит.

Ноэль проводил ее до двери, и тут они наткнулись на Рене, в майке и брюках хаки.

— Ты теперь никого не узнаешь? — спросила Юлия, когда Рене молча на нее посмотрел.

— Она едет петь за границу, — сказал Ноэль. — А наш дом разрисовали черными полосами. Мама сказала, это свастики, потому что она в войну ездила к Гитлеру.

— Не к Гитлеру, дурачок, а в Германию. Она ухаживала в госпитале за ранеными солдатами. За это никто не может ее осуждать. Твой брат тоже так думает, правда?

Рене похож на сторожевого пса. Он весь в поту. Оскалив зубы, побелевшие от чистки, белые с голубоватым отливом, вроде алмаза, который он мне показывал, он сердито говорит:

— Мне бы не хотелось, чтобы ты называла моего брата дурачком.

— Я ничего плохого не имела в виду.

— Я не хочу этого больше слышать.

Я едва не расплакался, эти двое, которых я люблю больше всего на свете, никогда не сговорятся.

Мы вместе разглядываем фасад. Она — возбужденно болтая, он — косясь в сторону, как волкодав. Метрах в ста от нас сбились в кучку соседи, качают головами, тычут в нас пальцами. Рене уходит в дом. Неужели за пистолетом?

Юлия берет меня за локоть, ерошит мне волосы. Поет одну строфу из песенки «Караколлей»:

Что мне сказать,

что мне сказать,

дружок… —

и уезжает на велосипеде. Кажется, она навсегда исчезает из моей жизни.