Ночной цирк - Эрин Моргенштерн

Лондон, апрель 1886 г.

— Она слишком хороша, чтобы выступать в толпе, — заявляет Чандреш. — Ей просто необходим собственный шатер. Например, мы можем поставить ряды кресел по кругу, чтобы зрители находились в центре событий.

— Да, сэр, — говорит Марко, ощупывая страницы блокнота, всего минуту назад голубем летавшего в воздухе.

— Да что с тобой такое? — удивляется Чандреш, замечая, что он бледен как полотно.

Они остались на сцене вдвоем, и голос гулко разносится в пустом зале. Мадам Падва успела умыкнуть Селию и теперь засыпает ее вопросами по поводу костюмов и причесок.

— Со мной все в порядке, сэр, — успокаивает его Марко.

— У тебя больной вид, — говорит Чандреш, дымя сигарой. — Отправляйся-ка домой.

Марко бросает на него недоуменный взгляд и пытается возразить:

— Но, сэр, мне еще нужно подготовить бумаги.

— Сделаешь это завтра, время есть. Тетушка Падва и я собираемся пригласить мисс Боуэн к нам на чашку чая, так что условиями нашего договора и подписанием мы займемся позже. А ты пока отдохни, пропусти стаканчик или придумай, как еще взбодриться.

Чандреш делает взмах рукой, отпуская его. В воздухе повисает легкое облако сигарного дыма.

— Если вы настаиваете, сэр.

— Конечно, настаиваю! И избавься от этой толпы за дверью. Нет нужды тратить время на их фраки и цилиндры, раз у нас уже есть кое-что поинтереснее. К тому же она прехорошенькая, насколько я могу судить. Для некоторых это имеет значение.

— Несомненно, сэр, — соглашается Марко, и его бледность уступает место внезапно вспыхнувшему румянцу. — В таком случае до завтра.

Кивнув на прощание, он разворачивается и уходит в сторону двери, ведущей в фойе.

— Не знал, что тебя так легко смутить, — кричит Чандреш ему вслед, но Марко не оборачивается.

Марко распускает фокусников, вежливо поблагодарив за потраченное время и объяснив, что вакансия, на которую они претендовали, уже занята. Никто из них не замечает ни его дрожащих рук, ни пальцев, стиснувших перо так, что костяшки побелели. Не замечают они и струйки чернил, стекающей по его ладони, когда перо ломается надвое.

После их ухода Марко собирает вещи и вытирает испачканную чернилами руку о черное пальто. Надвинув на глаза котелок, он покидает театр.

С каждым шагом выражение озабоченности на его лице усиливается. Многочисленные прохожие расступаются перед ним, когда он идет по тротуару.

Войдя в квартиру, Марко роняет портфель на пол и с тяжелым вздохом прислоняется спиной к двери.

— Что случилось? — спрашивает Изобель, сидящая в кресле возле потухшего камина.

Она поспешно прячет в карман плетение, над которым трудилась до его прихода, с раздражением осознавая, что все придется переплетать заново, поскольку ее отвлекли. Для нее по-прежнему самое сложное — сосредоточиться.

Отложив плетение до лучших времен, она следит, как Марко проходит через комнату и останавливается возле книжного шкафа.

— Я знаю, кто мой соперник, — говорит Марко, снимая с полок кипы книг.

Часть он сваливает грудой на столах, другие ставит небрежными стопками на полу. Оставшиеся на полках книги заваливаются набок, а несколько томов даже падают, но Марко не обращает на это никакого внимания.

— Это та японка, которая так тебя заинтересовала? — спрашивает Изобель, наблюдая, как безупречный порядок Марко сменяется полнейшим хаосом.

В его квартире у каждой вещи свое место, и устроенный им переполох вызывает у нее беспокойство.

— Нет, — отвечает Марко, перелистывая страницы. — Это дочь Просперо.

Изобель поднимает фиалку в горшке, сбитую книгами при падении, и ставит обратно на полку.

— Просперо? — переспрашивает она. — Волшебник, которого ты видел в Париже?

Марко кивает.

— Не знала, что у него есть дочь, — замечает она.

— Для меня это тоже оказалось новостью, — бормочет Марко, откладывая одну книгу и раскрывая другую. — Чандреш только что нанял ее для цирка. Иллюзионисткой.

— Вот как?

Марко оставляет ее восклицание без ответа, и Изобель продолжает:

— Стало быть, она будет делать то же, что и ее отец: выдавать истинное волшебство за фокусы и трюки. Она делала что-то подобное на просмотре?

— Делала, — отвечает Марко, не поднимая головы от книги.

— Видимо, у нее хорошо получилось.

— Слишком хорошо, — говорит Марко, вытаскивая книги с очередной полки и раскладывая их по столу.

Фиалка вновь становится невинной жертвой его торопливых движений.

— Возможно, это будет куда сложнее, чем я думал, — бубнит он себе под нос.

Стопка блокнотов валится со стола на пол, и шорох страниц напоминает шелест крыльев.

Изобель вновь поднимает цветок и ставит его возле другой стены:

— Она знает, кто ты?

— Не думаю, — отвечает Марко.

— Значит ли это, что цирк — часть испытания? — не унимается Изобель.

Марко на мгновение перестает листать страницы и поднимает на нее глаза.

— Наверняка, — говорит он и снова утыкается в книгу. — Видимо, для этого меня отправили работать на Чандреша. Чтобы я изначально был в деле. Цирк — арена для нашего состязания.

— Это хорошо? — спрашивает Изобель, но Марко, сосредоточенный на своих записях, не отвечает.

Левой рукой он теребит правую манжету. По ней растеклось чернильное пятно.

— Она изменила ткань, — бормочет он себе под нос. — Как она смогла изменить ткань?

Изобель перекладывает просмотренную им стопку книг на стол, где лежит ее марсельская колода. Она бросает взгляд на Марко, но он с головой ушел в чтение. Изобель молча начинает раскладывать карты на столе.

Глядя на Марко, она вытягивает одну из них и, перевернув лицом вверх, опускает глаза, чтобы посмотреть, что скажут карты.

На карте изображены две женщины и мужчина между ними, над их головами целится из лука херувим. L’Amoureux. Любовники.

— Она красивая? — спрашивает Изобель.

Марко молчит.

Она вытягивает другую карту и кладет поверх первой. La Maison Dieu.

При виде человека, падающего с рушащейся башни, по ее лицу пробегает тень. Она возвращает обе карты к остальным и собирает колоду со стола.

— Она могущественнее тебя? — вновь спрашивает она.

И вновь Марко не удостаивает ее ответом, перелистывая страницы блокнота.

На протяжении долгих лет он считал себя в достаточной степени готовым к состязанию. Испытывая свое мастерство на Изобель, он уверовал в собственное превосходство, шлифуя детали иллюзий до такой степени, что даже она, при всей своей осведомленности, не могла подчас определить, где начинается реальность.