В опасности - Флинн Берри

Днем я сажусь на поезд в Лондон, чтобы закрыть свою квартиру. Вскоре после того, как я уезжаю, мне звонит представитель компании по уборке помещений и сообщает, что они прибыли в дом. Пока кровь моей сестры отмывают от стен и пола, я наблюдаю за пейзажами через окошко поезда. Деревеньки из маленьких домиков с грязными желтыми крышами ютятся между снежным покровом земли и низкими белыми облаками. Сюда же втиснулись поля и дороги. Дороги римлян.

Представитель компании сказал, что они отциклюют пол и заново покроют его лаком. Я немного успокаиваюсь – в доме не останется ни малейшего напоминания о том, что сотворили с Рэйчел. Но вообще это странно. Разве мы не должны были оставить все на своих местах? Или просто нужно было сжечь дом дотла?

Та самая штука, которая располагается у меня между ребрами, начинает болеть. Рядом с поездом едет машина, у нее сзади валит дым. Рэйчел ползет по лестнице. Собака вращается под потолком, с ее лап капает кровь.

Раздается какой-то глухой звук, и мимо нас проносится еще один поезд. Звуки как будто втягиваются в вакуумное пространство между двумя поездами. Но вот он удаляется, и я уже вижу каменный дом со стрельчатыми окнами.

Кит Дентон говорил, что отдыхал возле пруда в своем фургончике во время убийства моей сестры.

Тот, кто следил за Рэйчел с холмов, пил пиво «Теннетс» и курил сигареты «Данхилл».

Рэйчел решила уехать из Оксфордшира.

Стивен никак не успокоится по поводу того, что она ему отказала.

Мне нужно узнать, почему все так произошло, чтобы это не смогло произойти. Когда я открыла дверь, ее дом засиял, и Рэйчел в моем сознании тоже засияла. Когда солдаты приходят в ярость, они вспоминают прошедшие бои в замедленном темпе и сами начинают завораживаться происшедшим.

Я должна была отправиться к себе в Лондон еще семь дней назад, в прошлый воскресный вечер. А в субботу мы должны были посетить Бродуэлл и позавтракать там блинчиками с брусникой и черным кофе, а потом побродить по музею. Дома она бы выпила бокал вина, а я бы разожгла камин или приняла ванну. В воскресенье мы взяли бы собаку и прошлись вдоль канала, читали бы книги, приготовили обед, поговорили о козах, которых она планировала разводить. А вечером я бы отправилась назад в Лондон, а она – прямиком на работу, поскольку у нее была тогда ночная смена.

Я в ярости от того, что у нас это отобрали. Слишком много всего, чтобы разобраться вот так сразу, поэтому пока что я сосредоточена на мелочах. Например, именно сейчас мне ужасно хочется блинчиков с брусникой.

Поезд минует очередную деревню, мимо промелькнул шпиль ее башенки. Я гляжу на снег, на желто-серые домики и вечнозеленые деревья, на вывеску с изображением русалки. В конце деревни стоит церковь с маленьким кладбищем. Проезжая мимо него, я успеваю насчитать двенадцать заснеженных надгробий, но вот этот пейзаж удаляется, дрожит от движения поезда и совсем исчезает из виду.

Я закрываю глаза, меня тошнит от чувства вины. Я с ужасом понимаю, насколько лучше быть живой, чем мертвой. Сглатывая, прислушиваюсь к звуку, отдающемуся у меня в горле. Если бы я поторопилась, она бы осталась жива.

Мимо окна проносятся разные виды. Вот овцы выстроились на каменной горке, а позади них вздымаются хмурые тучи. Вот небольшая пожарная станция, где во дворике какой-то мужчина активно занимается спортом. Он подтягивается на перекладине, потом опускается и тоже исчезает.

Рядом со мной спит Рэйчел. Если я подамся вперед, я увижу ее неясное отражение в окошке. Ее грудь равномерно опускается и поднимается. Сквозь тело Рэйчел словно проносятся электропровода и снега. Ее черные волосы зачесаны на одну сторону и спадают с плеча, руки сложены на животе. На ней светло-бежевый свитер из верблюжьей шерсти. Я даже вижу его волокна на раме.

Мы приближаемся к аэропорту Хитроу. Огромный самолет приземляется, скользит по воздуху вниз, его окошки похожи на желтые капельки в неясном свете. Именно на этом участке поднималось настроение от осознания того, что возвращаюсь домой.

Правда, в последнее время возвращение в Лондон наполняло меня чувством обреченности. Я меньше думала о Лиаме, когда находилась в отъезде. В Лондоне же я ходила теми же маршрутами и посещала те же места, что и мы оба, когда еще были вместе. Поэтому мне было легко представить себе, будто все остается как и раньше, ну, может, только чуточку хуже.

После Илинга и Бродвея пейзаж становится современным и промышленным. Люди, закутанные в зимние пальто, переходят через железную дорогу прямо по рельсам. Поезд ныряет в переезд Уэстуэя, и в этот момент мне звонит Моретти.

– У нас есть новости, – сообщает он. – Мы разыскали вашего отца.

У меня раскалывается голова. Я подумала уже, что они кого-то арестовали.

– Вы хотите узнать его номер? – спрашивает Моретти.

– Нет. Вы уже получили результаты анализов тех материалов, которые собрали на холмах?

– Там оказалось невозможным выделить ДНК.

Я закрываю глаза ладонью.

– Никак? Разве такое возможно?

– В последние недели тут шли сильные дожди.

Поезд останавливается в Паддингтоне. Я выхожу на платформу, вдыхаю свежий зимний воздух и чувствую знакомый запах вокзала с примесью пепла. Снег подтаивает на стеклянной крыше между железными балками, через стекло сюда проникает желтый свет.

Я понимаю, что расследование не будет быстрым. Полиции неизвестно, кто следил за Рэйчел. Детективы не знают, говорит ли им правду Кит. И непонятно, кто напал на нее пятнадцать лет назад.

Лондон кажется каким-то зловещим и даже угрожающим. Никто не знает, где я сейчас нахожусь, и теперь со мной может случиться все что угодно. Я мрачно размышляю о каналах. Мне всегда казалось, что в Лондоне безопаснее находиться, чем где-либо в другом месте. На каждого потенциального нападающего здесь найдется потенциальный защитник. Но и тут тоже происходят жуткие вещи, а теперь они могут восстать и ополчиться против меня.

Начинается дождь, я выхожу из метро на «Мейда-Вейл» и раскрываю зонтик, с удивлением обнаружив его на дне своей сумочки. Туда я его положила еще девять дней назад, когда выходила из своей квартиры. Я смотрю на асфальт, а потом наклоняю зонтик так, чтобы мне стала видна дорога. На какую-то долю секунды я словно оказываюсь в старом Лондоне, таинственном и непонятном, таком, как его часто показывают в кино. Вокруг меня опускаются и поднимаются разные зонтики, а дождь уже вовсю хлещет по мостовой.

Воздух свежий, прохладный и какой-то смолистый. Ноги у меня уже мокрые, джинсы прилипают к коже. Я поворачиваюсь, чтобы взглянуть на витрину магазина-пекарни «Четыре и двадцать черных дроздов». У Рэйчел была такая птичка в эмали. Я помню, как она воткнула ее в пирог. В Корнуолле мы видели пироги с запеченными в них рыбьими головами в память о моряке Томе Бококе. Я задумываюсь о том, когда же мы с Рэйчел снова поедем в Полперро, и тут весь ужас положения снова обрушивается на меня.