Злые ветры дуют в Великий пост - Леонардо Падура

— Ты часто здесь бываешь?

Карина поправила волосы и осмотрелась вокруг:

— Иногда. И не столько из-за музыки, сколько потому, что надо себя куда-то девать. Я женщина ночная, если хочешь знать.

— И что это значит?

— То и значит — мне нравится жить ночью. А тебе нет? И вообще я по призванию музыкант, а не инженер. До сих пор не понимаю, почему я стала инженером и почти каждый вечер ложусь спать рано. Люблю ром, дым, джаз — и жить полной жизнью.

— И марихуану?

Она улыбнулась, но взгляда не отвела:

— Полицейскому на такие вопросы не отвечают. Почему ты спросил это?

— Просто марихуана у меня сейчас из головы не идет. Я веду одно дело об убийстве женщины, и там не обошлось без марихуаны.

— Если все, что ты рассказал мне, — правда, то это страшно.

— Меня это тоже пугает. Разве может после всего этого случиться счастливый конец? Мне кажется, мальчик того заслуживает.

Карина сделала маленький глоток из своего стакана и, поколебавшись, взяла сигарету из пачки Конде. Потом закурила, не вдыхая в себя дыма. Со стороны барной стойки доносилось ритмичное шуршание льда в шейкере, которым орудовала умелая рука. Конде вдохнул теплый запах женского тела и невольно провел рукой по лбу, словно вытирая несуществующий пот.

— А ты не слишком торопишься?

— Лечу сломя голову. Но не могу остановиться.

— Полицейский… — произнесла она и улыбнулась с таким видом, будто само существование полицейских кажется ей невероятным. — Почему ты стал полицейским?

— Потому что полицейские тоже нужны человечеству.

— И тебе нравится это занятие?

Входную дверь оставляют открытой на несколько секунд, и желтоватый свет уличных фонарей рассеивает полумрак клуба.

— Иногда нравится, иногда нет. Зависит от моих расчетов с собственной совестью.

— Ты уже установил, что я за личность?

— Если верить моему профессиональному чутью и твоим внешним данным, ты — женщина.

— И все?

— А что еще? — спросил он и отпил рома, глядя на Карину, потому что никогда не уставал рассматривать ее, затем медленно протянул руку через влажную поверхность стола и сжал ее пальцы.

— Марио, мне кажется, у тебя сложилось обо мне ошибочное мнение.

— Вот как? Тогда почему бы тебе не признаться чистосердечно, кто ты такая, чтобы я знал, с кем встречаюсь?

— Я не умею рассказывать не то что истории, но даже свою биографию. Просто я… да, я просто женщина. Скажи, а как у тебя возникло желание стать писателем?

— Не знаю, наверное, в один прекрасный день я понял, что на свете нет ничего чудесней, чем сочинять рассказы, которые люди читают, зная, что написал их ты. Вероятно, во мне заговорило честолюбие, как думаешь? А позже, когда до меня дошло, что писать — занятие не простое, а почти святое и даже мученическое, я почувствовал, что должен стать писателем для себя и ради себя, что это моя потребность — ну, может, еще ради одной женщины и ради одного-двух друзей.

— А что теперь?

— А теперь я и сам не знаю. И вообще, чем дальше, тем меньше я знаю и понимаю.

Тишина закончилась. Инструменты на маленькой сцене еще отдыхали, но из динамиков раздалась запись — гитара и электроорган сливаются в юном и еще дружном союзе. Конде не узнал ни голоса, ни мелодии, хотя она показалась ему знакомой.

— Кто это?

— Джордж Бенсон и Джек Макдафф. Или, точнее, наоборот, — сначала Джек Макдафф, поскольку он научил Бенсона всему, что тот сумел извлечь из гитары. Это самый первый и самый лучший диск Бенсона.

— Откуда ты знаешь про все это?

— Оттуда же, откуда ты знаешь про жизнь и чудеса септета братьев Гласс. Я люблю джаз.

Конде вдруг увидел на деревянном помосте танцующие пары. Да и как не потанцевать под такую чарующую музыку? Конде ощущает достаточную концентрацию рома у себя в крови, чтобы осмелиться и на это.

— Потанцуем? — предложил он, вставая.

Карина опять улыбнулась, тщательно навела порядок и гармонию на голове, потом встала и расправила очень широкие складки своего усыпанного цветами платья. Эта музыка, этот танец, этот первый поцелуй той ночи, будто предназначенной для поцелуев… Конде открыл для себя, что слюна Карины имеет вкус свежего манго, какой за долгое время не встречал ни у одной из женщин.

— Я уже не помню, когда со мной творилось такое, — признался он и опять поцеловал Карину.

— Странный ты. А знаешь, мне даже нравится, что ты такой — очень печальный. Производишь впечатление, будто живешь и просишь прощения за это. Не понимаю, как ты можешь служить в полиции?

— Я тоже не понимаю. У меня слишком мягкий нрав.

— Это мне тоже нравится, — в очередной раз улыбнулась Карина, и он погладил ее волосы, втайне пытаясь вообразить, какими окажутся на ощупь волосы совсем в другом месте, пока еще ему недоступном. Она легко провела кончиками ногтей по затылку Конде, отчего у него по спине пробежала дрожь. Они целовались.

— А все-таки, какой у тебя размер обуви?

— Пятый, а что?

— А то, что мне служебное положение не позволяет влюбляться в женщин, у которых нога меньше четвертого размера.

И снова поцеловал Карину и наконец почувствовал, как ее теплый язык медленно вторгся в суверенное пространство его рта. Конде решил предложить ему убежище — может, согласится принять местное гражданство на всю сегодняшнюю ночь.

В такое утро дребезжание звонка всегда воспринималось как пулеметная очередь, угрожающая расправиться с остатками многострадальной мягкой массы, которая еще плавает в стенках черепной коробки. История вечно повторялась в форме трагедии, и Конде с трудом протянул руку и нащупал где-то там вдали холодную телефонную трубку.

— Ну наконец-то, Конде, где тебя черти носят? Я тебе вчера до двух ночи названивал, а ты как сквозь землю провалился!

Конде осторожно выдохнул и понял, что просто умирает от головной боли. Он даже не пытался оправдываться и обещать себе, что это в последний — ну то есть в самый последний — раз.

— Что случилось, Маноло?

— Как что случилось? Или тебе Пупи больше не нужен? Он тебя со вчерашнего вечера в управлении дожидается! А может, ты хочешь, чтобы его подали тебе на завтрак?

— Который час?

— Двадцать минут восьмого.

— Подбери меня в восемь. И захвати на всякий случай лопату.

— Какую еще лопату?

— Которой будешь меня сгребать. — Конде опустил трубку.

Три таблетки дуралгина, душ, кофе, душ, еще кофе — и наконец первая разумная мысль: я люблю эту женщину. По мере того как колдовское снадобье из кофейного раствора дуралгина производило свое живительное действие, в памяти начали всплывать картинки прошедшей ночи. Конде с облегчением вспомнил, что Карина попросила его не торопить события, и он, слава богу, послушался. Вчерашняя романтическая пьянка неожиданно вывела его из строя, и к началу второй бутылки он уже наклюкался так, что не смог бы даже стянуть с себя штаны, — в этом Конде убедился перед рассветом, когда ненадолго очнулся в своей постели от жуткого сушняка, будто находился в пасти огнедышащего дракона, и обнаружил, что лежит одетый. А теперь, глянув на себя в зеркало, он порадовался еще и тому, что Карина не видит его красных глаз и темных кругов под ними, похожих на грязные потеки. Вдобавок, как ему показалось, растительность на голове поредела по сравнению с тем, что было вчера, а кроме того, печень, по внутреннему ощущению, словно бы опустилась до уровня коленей.