Спасая Сталина. Война, сделавшая возможным немыслимый ранее союз - Джон Келли

Возвращаясь вечером в посольство, Гарриман удивился, что в небе мало немецких самолетов. Когда на следующий день он сказал об этом российскому коллеге, тот ответил, что советские зенитные расчеты вселяли в немецких летчиков священный трепет. Но Гарриман подумал, что этому может быть другое объяснение. Немцы рассчитывали быть в Москве через несколько недель и хотели взять город в относительно нетронутом виде.

На следующий вечер Бивербрук и Гарриман, возможно, первыми среди жителей Запада испытали на себе эффект доктора Джекила и мистера Хайда, которым Сталин прославился позже по ходу войны. Двадцать восьмого сентября они встретили замкнутого, но вежливого доктора Джекила. На следующий день в кабинете Сталина их ждал злой, грозный мистер Хайд, который внезапно обвинил своих гостей в «недобросовестности» и стремлении увидеть «разрушенный Гитлером советский режим». В качестве аргумента Сталин заявил о нежелании Великобритании и Америки снабдить советскую армию дополнительными танками и самолетами. «Вы прилагаете недостаточно усилий, и это ясно дает понять, что вы желаете Советскому Союзу поражения», – сказал он. В надежде успокоить вождя Гарриман предложил пять тысяч бронеавтомобилей; Сталин отклонил предложение взмахом руки и язвительно назвал машины смертельными ловушками. Шли минуты, напряжение росло, Сталин нервно расхаживал по комнате, куря папиросу за папиросой. Когда Бивербрук вручил ему письмо Черчилля, он вскрыл конверт своими большими крестьянскими руками, быстро взглянул на его содержимое, а затем бросил на стол непрочитанным. Когда присутствовавший в кабинете Молотов в конце встречи напомнил о письме, Сталин кивнул, вложил его в конверт и, так и не прочитав, передал секретарю.

В отчете о Московской конференции Гарриман отметил, что он и Бивербрук могут объяснить поведение Сталина на второй встрече одной из трех причин.

1. Он считал, что получит от англичан и американцев больше, если проявит жесткость.

2. Он недоволен комплексным планом предоставления помощи, который предлагали союзники.

3. Он обеспокоен ситуацией на фронтах.

Гарриман и Бивербрук угадали: третий вариант был правильным. На следующий день, 30 сентября, началась операция «Тайфун».

Операция сразу оправдала свое название. В ходе Орловско-Брянской операции Красная армия потеряла 80 тысяч убитыми и 4 тысячи ранеными, 50 тысяч советских солдат попали в плен. Другие линии обороны к югу от Москвы были прорваны или держались из последних сил. Решающим днем операции стало 5 октября. Утром советский разведывательный самолет заметил немецкую танковую колонну длиной почти двенадцать миль, приближавшуюся к Юхнову, городу на западе от Москвы. Рапорт пилота обескураживал: до столицы от Брянска было почти 240 миль, от Орла чуть больше 200 миль, а от Юхнова едва ли 100 миль – всего два дня быстрым маршем. На место отправили второй советский самолет. Когда и его пилот подтвердил наличие танков, глава НКВД Лаврентий Берия пригрозил расстрелять командира авиаподразделения «за разжигание паники». Дорога на Москву была открыта.

«Мобилизуйте все, что есть», – приказал Сталин командованию Московского округа в тот же день. Позже он провел экстренное заседание Государственного комитета обороны и приказал Жукову, руководившему обороной Ленинграда, немедленно вернуться в Москву. Он также отозвал войска из Сибири, с маньчжурской границы и из других местностей советского Дальнего Востока. В начале сентября СССР мог выставить на защиту Москвы 800 тысяч солдат[145]. Спустя месяц оставалось всего 90 тысяч человек[146]. Шестого октября в Москве выпал первый снег. В первой половине дня столица выглядела нетронутой, как зимняя тайга. Потом выглянуло солнце, и серый, грязный, уставший от битв город проступил из-под тающего снега. «Было предчувствие… катастрофы», – писал известный советский историк Петр Миллер[147].

«Магазины пусты, – отмечал Миллер; – исчезло даже кофе… И опять усиленно нажимают с эвакуацией детей (три дня назад раздавали детские карточки на молоко, следовательно], рассчитывали на пребывание детей в городе). Какое-то смутное ощущение грядущей катастрофы. Это чувствуется, носится в воздухе. И слухи, слухи: Орел отдан, Вязьма отдана… Сегодня это настроение особенно ощутительно»[148]. Седьмого октября Жуков, только что прибывший из Ленинграда, долго беседовал с больным[149] Сталиным на его даче. Встреча стала поворотным моментом для сталинского руководства. Вождь по-прежнему полностью контролировал армию, но после почти шести[150] месяцев отступления и поражений он, наконец, был готов последовать совету профессиональных военных. План Жукова по обороне Москвы приняли почти без изменений.

Ранняя осень 1941 года придала Гитлеру оптимизма после тяжелых летних потерь, снижения темпов и беспрецедентных трудностей с материально-техническим обеспечением и снабжением. Русские проселочные дороги забивали немецкие двигатели, изнашивали немецкие шины и выводили из строя немецкие карбюраторы. Разница в ширине железнодорожной колеи в Германии и России замедлила приток людей и техники на фронт. На бескрайних просторах русской степи каждый захваченный километр отдалял немецких пехотинцев от сети снабжения продовольствием, медикаментами и другими предметами первой необходимости. Операция «Тайфун» была направлена на то, чтобы снова придать немецкой армии наступательный импульс, который у нее был в июне и начале июля. К началу октября Гитлер был убежден, что так и происходит. Он уже видел лицо победы – во Франции, Норвегии, Бельгии и Польше – и мог его распознать в массовой капитуляции и тяжелейших потерях русских, в брошенном оружии и заваленных трупами обочинах дорог. Москва падет к ноябрю или началу декабря. Но Гитлер, предупрежденный тяжестью летних боев и, возможно, призраком Наполеона, никак не проявлял своего оптимизма. Только министр пропаганды Йозеф Геббельс, рейхсмаршал Герман Геринг и еще несколько приближенных фюрера знали о его уверенности в том, что победа близка. Гитлер мало говорил о Битве за Москву до публичного выступления 4 октября в Берлинском дворце спорта[151]. Мрачное, типично немецкое здание получило известность в 1920-х годах благодаря шестидневным велогонкам в закрытом помещении, а впоследствии стало излюбленным местом встречи друзей рейха. Гитлер вышел на трибуну около полудня, и все 14 тысяч мест были заняты. Раненые солдаты сидели в первом ряду; за ними расположились нацистские должностные лица, партийные активисты и зеваки. Гитлер молча стоял на трибуне, изучая свои записи, пока слушатели рассаживались по местам. В тот момент он был похож на бюрократа среднего пошиба, каким был его отец. Затем Гитлер отложил записи и начал свою речь, как и множество предыдущих, с персонификации врагов. Не Советский Союз и Великобритания хотели уничтожить немецкий народ, а Уинстон Черчилль и Иосиф Сталин[152]. Первая пара минут выступления была для Гитлера чем-то вроде разминки для спортсмена. Его взгляд стал гипнотическим, сжатый кулак рассекал воздух, чуб метался у лба. Его мясистое лицо исказилось от ярости. Затем человек на трибуне словно растворился, и его место заняла мстительная Германия во всем своем праведном гневе.