Парфетки и мовешки - Татьяна Лассунская-Наркович

Робко подходит она к закрытым дверям; дух захватывает: ах, кто, кто же ждет ее в приемной?

Дверь распахнулась.

— Папочка! — вскрикнула Ганя и повисла на шее отца.

— Детка моя милая, моя славная, дочка ненаглядная! — ласково шепчет еще молодой, красивый капитан Савченко, осыпая ребенка горячими ласками.

Ганя, радостная и счастливая, прижимается к отцу. Она настолько взволнована, что не может говорить.

— Как ты уже успела вырасти!.. А вот волос жаль, жаль, славные были косицы у тебя, ну да что делать? Авось новые еще лучше вырастут! — и он погладил девочку по мягким коротким кудрям.

— Папочка, а ты надолго? — тревожно шепчет Ганя.

— Да я, детка, совсем переехал. Такая, знаешь, неожиданность для меня — перевод в столицу! Вот уж не думал, что все так хорошо устроится. Теперь здесь в штабе и служить буду, то-то часто будем видеться…

— Ах, как хорошо, как хорошо! — хлопая в ладоши, радовалась Ганя. — А ведь это все дедушка устроил, это он мне обещал. Ах, папочка, дедушка такой славный, такой добрый и совсем не страшный! И он часто, часто приходит ко мне на прием, и я его так люблю, так люблю! Потому что он маму любил, а теперь обещал меня любить, а уж он что обещает, то непременно исполнит, вот и тебя перевел, — весело болтала Ганя, стараясь поскорее все рассказать отцу.

— Так это ты мне протекцию устроила? Ну дочка, ну и молодчина! — смеясь, ласкал Ганю отец, и сердце девочки радостно билось и от этой ласки, и от сознания того счастья, которое открывалось перед ней с переездом отца в Петроград.

— Завтра же заеду к старику, скажу ему спасибо за ласку да заботу. Это все он в память твоей мамочки делает, — дрогнувшим голосом закончил капитан.

Ганя заметила печальную тень, скользнувшую по лицу отца. Она крепко обхватила его шею обеими руками, осыпала его поцелуями, в то же время продолжая без умолку болтать. У нее на душе накопилось столько всего, чем хотелось поделиться с отцом. Ведь дома она всегда и все привыкла ему рассказывать, без всякой утайки. И теперь ей хотелось посвятить любимого папочку во все свои институтские переживания.

Отец внимательно вслушивался в ее лепет; он то хвалил свою честную девочку, то укоризненно качал головой в ответ на признания в шалостях и проказах.

— А уж, верно, и подругу себе под стать, сорвиголову какую-нибудь подыскала? — шутил он.

— А вот и нет! Моя Женя Тишевская совсем даже и не проказница, куда там… Она и меня от шалостей удерживает, — призналась Ганя.

— А вот это хорошо, за это хвалю. Должно быть, славная барышня эта твоя Женя?

— Ах, папочка, Женя моя такая душка, такая ласковая, такая добрая, она даже и сердиться-то не умеет, мы с ней и не ссоримся, как другие подруги. Правда, я другой раз вспылю и обижу ее, но Женя никогда даже и не рассердится, уж такая она кроткая, уступчивая, даже стыдно другой раз, что я такая резкая.

— Да уж, ты у меня кипяток, что и говорить!.. А вот признайся-ка, как у тебя насчет наук — преуспеваешь ли?

— Я, папочка, одна из лучших учениц!.. — не без гордости ответила Ганя. — Мне даже m-lle Струкова поручила с Женей заниматься — у нас в институте принято, чтобы хорошие ученицы помогали слабым, а Жене нелегко учиться, вот я ей и помогаю. Да вдвоем и заниматься веселее, и расставаться не надо, мы целые дни с Женей вместе проводим, и все у нас с ней общее, и лакомства делим пополам…

— Хорошо, что предупредила, теперь буду приносить побольше, так как вы обе, наверное, сладкоежки, и одной такой порции вам маловато, — капитан со смехом указал на фунтовую коробку, лежавшую в его фуражке.

— Ой, какой ты добрый, папочка, спасибо тебе за мою Женю, знаешь, я ее полюбила как сестру, и если бы ты ее увидел, то и ты полюбил бы ее! — восторженно закончила девочка.

— Ну, познакомь, познакомь как-нибудь.

— А знаешь, папочка, я сейчас и приведу Женю… М-lle Малеева мне позволит… — воскликнула Ганя и вмиг исчезла за дверями зала, откуда несся несмолкаемый говор воспитанниц.

Через минуту обе подруги уже входили в приемную. Женя была заметно смущена; яркая краска разлилась по ее матово-бледным щекам, что делало девочку еще привлекательнее.

Она грациозно присела перед капитаном, легко пожала его протянутую руку и застенчиво ответила на его вопросы.

Савченко с любопытством вглядывался в хорошенького ребенка с необыкновенным цветом темно-рыжих волос, отливавших красной медью, с большими серовато-зелеными глазами — глубокими, как колодец, и холодными, как горный родник. Чем-то тревожным повеяло на капитана из глубины этих чудных, бездонно-глубоких глаз, и какое-то суеверное чувство вдруг возникло в его душе. «Из этого ребенка вырастет опасная женщина», — неожиданно мелькнула у него мысль, и он с еще большим вниманием вгляделся в загадочные глаза Жени. Но странно: чем дольше он присматривался к девочке, тем больше сглаживалось первое впечатление — от Тишевской веяло женственностью, в звуке ее голоса была нежная мягкость, так противоречившая холодности взгляда.

«Оригинальная красота и оригинальное сочетание противоположных впечатлений…» — капитан продолжал критиковать про себя маленькую подругу своей дочери, и в то же время сознавался, что девочка положительно ему понравилась.

Женя действительно была очень ласкова к Гане, которую, видимо, любила. Это тронуло капитана, и ему хотелось чем-нибудь выразить симпатию ребенку, так полюбившему его дочь. Прощаясь, он почтительно поцеловал маленькую ручку Жени с тоненькими, точеными пальчиками; Женя вспыхнула, сердце ее сильно застучало: никогда и никто еще не целовал ее руки…

Время в институте тянулось томительно и однообразно. Ничто не вносило оживления в серенькую повседневную жизнь, не давало пищи для разговоров и пересудов; скука и раздражение чувствовались и в классах, и в залах, и в дортуарах. Девочки ходили вялые, словно заспанные, маленькие часто капризничали, старшие дулись друг на друга, все часто и по пустякам плакали и обижались на каждое замечание классных дам, иногда находя в этом своего рода развлечение — по крайней мере, смену впечатлений и темы для разговоров. И всем хотелось чего-то особенного, пусть даже чрезвычайного, что всполошило бы весь институт и нарушило бы монотонность учебных будней.

Трудно сказать, эти ли настроения неожиданно вылились в общее возмущение или просто чаша терпения воспитанниц переполнилась…

Так или иначе, в одно серенькое утро весь институт вдруг оживился, словно электрический ток пробежал по всем классам, по всем сердцам и вылился в неожиданный для всех бурный, открытый протест.

— Медамочки, — таинственно шептала Кутлер, — нам нельзя отставать от других. Липочка поручила мне узнать мнение нашего класса… Весь институт постановил не есть сегодня котлет.

— Не есть, не есть!

— Надоели нам котлеты, каждый день — не на завтрак, так на обед!