Парфетки и мовешки - Татьяна Лассунская-Наркович

Девочки затихли. У каждой стало тяжело на душе, и никто не знал, как еще они могут оправдать любимую подругу. Разве не шли они с глубокой верой в то, что Ершова поймет их, поверит их честному слову и искреннему обещанию?

— Ха-ха-ха! — насмешливо прозвучало в воцарившейся вокруг Ершовой тишине. — Кто прав-то был? — издевалась Исайка.

— Так ты еще и глумишься над нами? Так вот же тебе: m-lle Ершова, это я вас оскорбила! — вся красная от волнения, воскликнула Кутлер.

— А-ах! — вскрикнули седьмушки.

— Да, да, это я… Все это могут подтвердить… Мне и так тяжело за мой вчерашний поступок… Не хочу больше скрываться ни за чьей спиной, будь то хоть целый класс!

— Кутлер правду говорит, это она вчера кричала «Щука».

— А Исайка ей не позволила сознаться, — девочки торопились открыть истину.

— А Савченко просила не выдавать Кутлер, потому что ей ее жалко стало.

— И вместо одной наказали бы двоих!

Ершова с изумлением вслушивалась в возгласы девочек. От нее не ускользнула вся искренность и чистосердечность взволнованных детей. Какое-то странное, неведомое прежде чувство нежности проникло в ее душу и, смягчившись, она спросила:

— Где Савченко?

— Я здесь, m-lle Ершова, — отозвалась Ганя, выступая вперед.

— Твои подруги доказывают твою невиновность во вчерашнем проступке; я готова им верить, раз нашлась и виновная, но объясни мне, отчего ты была такой странной вчера на уроке?

— М-lle, у меня было очень тяжело на душе, — дрогнувшим от волнения голосом сказала Ганя.

Ершова пристально всматривалась в открытое личико девочки; оно дышало искренностью и неподдельной печалью.

— Ты получила дурные вести из дома? — с участием спросила учительница.

— Нет, нет, дома все ничего, но здесь у меня пропал портрет моего папочки, — это единственная и самая дорогая для меня вещь, которую я привезла с собой в институт.

— Ты его нашла?

— Нет, он исчез. Я заметила его пропажу перед самым вашим уроком. Я думала только о карточке и ничего, ничего не слышала, что делается в классе, а потом… потом…

— Тебя наказали… — взволнованно перебила ее Ершова.

— Да, — тихо промолвила девочка.

Сердце Щуки дрогнуло.

— Кто же тебе сказал, что это Кутлер подвела тебя?

— Она сама мне в этом созналась, — едва слышно произнесла Савченко. — О, m-lle! — вдруг воодушевляясь, продолжала она, — если бы вы знали, как ей было тяжело — и за меня, и за вас, и за самое себя; как ей было стыдно, право; если бы видели ее раскаяние, и вы примирились бы с ней от всей души.

— Ты говоришь «и вы», значит, ты ей все простила?

— О да, от всего сердца! — воскликнула Ганя.

Щука ни чего не ответила, только взяла Ганю за подбородок своей костлявой, жесткой рукой, подняла ее личико и поцеловала в лоб.

— Какая вы добрая! — руки Гани крепко обвились вокруг шеи Ершовой, и девочка прильнула поцелуем к ее морщинистой щеке.

Кто-то ахнул, кто-то всхлипнул, охваченный волнением. Ершову окружили тесным кольцом; почувствовалось общее тепло, внезапно соединившее сердца учительницы и ее маленьких учениц.

— Медам, помните, что больше не существует для нас «Щуки», отныне есть только m-lle Ершова, — торжественно объявила Липина, когда девочки собрались в классе.

— Да, да, мы же обещали, мы дали слово никогда не дразнить m-lle Ершову! Право же, она вовсе и не злая! — восклицали воспитанницы.

— А Исайку надо проучить! — крикнул кто-то.

— Проучить, проучить! — вторили остальные.

— Медам, я предлагаю бойкотировать эту воспитанницу, — серьезно предложила Акварелидзе.

— Душка, а что это значит? Что делать-то с нею? — в недоумении спрашивали девочки.

— Как, вы не знаете, что такое бойкот? — с гордым сознанием своего превосходства перед наивными подругами переспросила княжна.

— Ей-Богу, шерочка, не знаем, что это за бойкот такой! — смущенно оправдывались воспитанницы.

— Бойкотировать — это значит… Право, я затрудняюсь, как бы это выразить попонятней… Ну, одним словом, презирать, — с трудом подыскивая слова, объяснила Акварелидзе.

— Так бы и говорила по-русски, а то кто тут по-твоему, по-грузински, понимает, — проворчала Замайко.

— Глупая, никто с тобой по-грузински и не разговаривает, просто ты и русского языка не понимаешь. Кабы можно было только презрением это слово заменить, так уж, поверьте, я бы так и выразилась, — обращаясь к классу, добавила Акварелидзе, — но дело в том, что бойкотировать — значит не только презирать, но и еще… Ах, ну как бы это сказать, ну да, это еще и избегать… Понимаете, не иметь никакого дела…

— Другими словами, игнорировать, — пояснила Липина.

— Шерочки, довольно иностранщины, — смеясь, замахали руками седьмушки, — мы ведь по-своему, по-российски куда лучше и понимаем, и чувствуем!

— Ну, так как же быть с Исайкой? — настаивала Рыкова. Ее живая, восприимчивая натура на все отзывалась очень горячо. Возмущенная до глубины души поведением Исаевой, она не могла успокоиться до тех пор, пока ее жажда справедливости не была удовлетворена.

— А так и будем делать, как советует Акварелидзе: говорить с ней не будем, гулять с ней никто не будет, угощать еще того меньше — одним словом, все будем ее сторониться! — заключила Замайко.

— Все, все! — подтвердили окружающие.

С этого дня воспитанницы проходили мимо Исайки с таким видом, будто не замечали ее присутствия; с ней никто не разговаривал, ни с чем к ней не обращался. Но хитрая девочка знала, чем задеть ту или другую подругу, и пускала в дело свой острый язычок, который быстро нарушил твердое намерение отмалчиваться. Задетое самолюбие вынуждало девочек огрызаться, завязывались ссоры, часто кончавшиеся слезами. Ненависть к Исаевой росла с каждым днем и все чаще выливалась в открытое возмущение.

Это не ускользало от внимания классных дам, но они тщетно старались выведать у воспитанниц, в чем причина такой жестокой вражды. Дети стойко отмалчивались, не желая посвящать синявок в свои классные дела и рассчитывая лишь на собственные силы.

— Савченко, к тебе пришли!

— Савченко-о! — слышится среди шума рекреационного зала окрик m-lle Малеевой.

— Савченко! Савченко! — вторят девочки.

Сердце Гани вздрагивает: кто мог вызвать ее в неурочное время, в будний день?

Она торопливо бежит в маленькую приемную возле Зеленого зала, на ходу быстрыми, привычными движениями подтягивая спустившиеся манжеты, оправляя сбившуюся на сторону пелеринку.