Чикагская петля - Пол Теру

Здесь было место только для покойников. Здесь мертвых словно сажали под землю, как семена. Вид кладбища навеял на Паркера скуку, а то, чего он не находил, пугало его.

Он долго искал могильный камень Шэрон, а когда, наконец, нашел, то понял, почему: он был очень маленький, на нем еле уместилось ее имя под именем ее отца. Надпись заняла всю длину куска гранита, похожего на кусок бордюра. Ее имя еще даже не было выгравировано. Оно было просто написано на голубом фоне. Похоже на граффити.

Паркер встал на колени и заплакал. Он хотел, чтобы кто-нибудь увидел его, и ему было абсолютно все равно: пусть думают, что он имеет отношение к ее смерти. Он хотел, чтобы его убила молния. Просто пригвоздила бы его к земле и выжгла.

Но воздух был прохладный и приятный. Легкий ветерок колыхал скромные цветочки на ее могилке. Паркер принес несколько цветов в бумажной обертке и поставил их в вазу рядом с другими, уже увядшими. Он не осмелился выбросить их. К тому же увядшие цветы вдруг привлекли его внимание. Какие-то странно коричневые краешки. Он чувствовал, что сам слабеет также — отмирание идет с конечностей. И что он скоро умрет. Он молился за Шэрон, а потом и за себя.

Паркер тихо доехал до дома, снова прослушав «Реквием» Верди. Увидев свой опрятный, но пустой дом — Барбара уехала с малышом, — он упал, сотрясаемый рыданиями, и долго не мог успокоиться. Он всхлипывал и сильно икал, чуть ли не до тошноты. Казалось, его горе меркнет. И даже не было желания взять себя в руки. Он разделся догола и, все еще всхлипывая, взял с собой в ванну бутылку водки и глотал ее, давясь. Паркер пил водку, сидя на бортике ванной, наклонившись вперед и упершись локтями в колени. Перед его глазами стоял один и тот же образ: бесформенный могильный камень, похожий на кусок бордюра.

Он хотел напиться, заболеть и умереть, но знал, что словно разыгрывает комичную мелодраму. Он просто хотел убежать. Забиться в какую-нибудь большую пещеру и прийти в себя. Но алкоголь сделал свое дело: затуманил его мозги.

Липкую темноту вдруг прорезал резкий высокий голос. Паркер с трудом поднял голову и посмотрел на дверь: Барбара кричала, чтобы он открыл ее. Он помедлил, пока голос жены снова не сорвался на крик, а потом с трудом дотянулся до замка и открыл его.

На ней были миленькие блестящие туфельки, бежевые с коричневым, а на открытых больших пальцах красовались кольца. На ногах у нее были чулки с золотым отливом и тиснением: листики на веточках. По низу юбки был пришит волан, который мягко скользил по ее ногам.

— Ты что тут, черт возьми, делаешь?

Он поднял голову выше, выше, выше ее груди и ужаснулся выражению ее лица. Но он знал причину: она просто увидела ЕГО лицо.

У Паркера опустились руки. После того, как Барбара застукала его в ванной, зареванного и пьяного, после того, как он рухнул на нее так, что она еле удержала его, и измазал соплями и слюнями плечо ее блузки — он не мог идти на работу. И он знал, почему. Чтобы работать на кого-то другого, надо иметь доступ к другой стороне своей личности: человеку на работе, боссу, служащему. Человек становится этой личностью в тот момент, когда садится за свой рабочий стол и начинает писать или открывает рот, чтобы сказать что-то в своем офисе. Там ты представляешь собой именно эту личность, играешь именно эту роль.

Сейчас эта личность в нем пропала. Когда Паркер осознал, как умерла Шэрон, что он убил ее, в нем умерла целая сотня личностей, пропало столько оттенков настроения, улетучилось столько мотивов. Он остался один на один со своим единственным обличием. Его базовая личность никогда не работала и даже не знала, как к этой работе подступиться.

Паркер просто сидел и думал, но не о работе. Он все вспоминал ту женщину в «магазинчике сладостей», как он слышал гул машинок, жужжание, словно инструмент стоматолога. Только инструмент продолжал сверлить и после того, как зуб был разрушен до основания, словно в припадке кровожадности. И снова эта женщина, которую он встретил на лестнице. Как она сказала «миллионы», как она произнесла «Шэрон». Эта мысль заставила его снова зарыдать.

Паркер никогда не был так безгранично подавлен. Он был словно контуженный, не чувствовал ничего, в его жизни не было никаких проблесков. Он еле говорил, и его губы всегда дрожали. Паркер всегда боялся разрыдаться, сначала беззвучно, а потом истерично.

Тогда его спросили бы: «Да что случилось то?»

Они не должны знать.

Паркер сказал, что серьезно болен, и сидел тише воды, ниже травы, когда Барбара звонила в его офис.

— Я думаю, он просто сошел с ума, — говорила Барбара, — он целыми днями просто лежит и смотрит в потолок.

Это она придумала сказать, что Паркер заболел, и так старательно описывала все симптомы, что он слушал и даже старался поверить в это. Но что она знает? Барбара была сильной. А чтобы объяснять, надо быть сильным. Он восхищался ей, как Евой, и чувствовал тягу к ним обеим и хотел, чтобы ни одна из них ничего не знала.

— Ты заработался, — заботливо говорила Барбара, — тебе нужно хорошенько отдохнуть, дорогой!

Он смотрел на нее не мигая. Под головой маленькая подушка. Его тело было вытянуто в струнку, будто он был тяжело ранен. Он не расскажет ей о том, что сделал. Это его крест, его вина. Было крайне нечестно пытаться облегчить свою душу, заставляя Барбару делить с ним эту вину. Да она и не могла ничем помочь. Только рыдать вместе с ним, а вот этого он уж точно не хотел. Хватит и того, что рыдает он. Убить молодую женщину в какой-то ужасной дыре в час ночи на Саус Блу Айленд Авеню после того, как она откликнулась на его объявление в разделе «Знакомства»? Она бы никогда в это не поверила. «Барбара бы сказала: «Ох уж, эти твои злые шуточки», — размышлял Паркер. Ему так хотелось, чтобы это действительно было злой шуткой, чтобы этим убийцей был другой человек.

И убийца действительно был другой человек: вот что он хотел ответить ей.

Его обличие убийцы исчезло, покинуло его, но обрекло его на такие страдания.

Нервный срыв — прекрасное выражение, оно так бодрит… И не означает ничего, кроме «коллапс». Именно так Барбара скорее всего описывала его состояние, когда была не дома. И, скорее всего, именно это она сказала своей маме. Описывая его состояние, она использовала уклончивые и мягкие фразы. Он заболел. Даже врач подтвердил это после того, как она вылизала весь дом от пола до потолка, уложила его в кровать и не проронила ни слова о том, в каком виде застала его в ванной. «Стресс, — покачал головой врач. — А стресс — это заболевание, такое же, как корь или свинка». Паркер сначала сочувствовал врачу, а потом возненавидел его за тупые вопросы.

— Ты был сам не свой, — утешала Барбара. — Ты сам не понимал, что делаешь.

Похоже, она трактовала его поведение как попытку суицида, и он никак не мог решить, так ли это было. Но нет же — какой бы в этом был смысл? Он очень хотел воскресить Шэрон: вдохнуть в нее жизнь. Это красивое, но несбыточное желание усиливало в нем боль отчаяния.