Чужие сны и другие истории - Джон Ирвинг

В ту зиму я брался судить любые состязания, какие мне предлагали. Эго не приносило больших денег, зато паршивых турниров, вроде того, в штате Мэн, хватало. Зачем тогда я соглашался? Мне нравилось быть судьей. И потом, я просто наслаждался обществом Клиффа Галлахера. Повторяю, я радовался возвращению в борьбу.

— Я же тебе говорил: ты всегда будешь любить борьбу, — резюмировал Тед Сибрук.

Золотой медалист

В Писательской мастерской я проучился с шестьдесят пятого года по шестьдесят седьмой. Там я подружился с поэтом Вэнсом Бурджейли, но он не был моим основным преподавателем. Я пробовал наладить сотрудничество с Нельсоном Олгреном. В его лице я впервые столкнулся с критиком неконструктивного свойства (безымянный «преподаватель Си-с-минусом» из моих несчастливых питсбургских дней не в счет). Меня притягивало грубоватое обаяние Олгрена, но его самого весьма мало интересовали и моя персона, и мое творчество. Будучи «слишком большим выдумщиком», я не отвечал его литературным вкусам (он мне так и сказал). И хуже того (я подозреваю, что хуже): я не жил в большом городе и не прошел жестокую уличную школу. Да, я вырос в сонном городке и учился в частной школе. Хорошо еще, Олгрен не знал, что в Эксетер я попал как «преподавательский сынок». По его мнению, лучшим наставником для молодого писателя является реальная жизнь, под которой, думаю, он подразумевал городскую жизнь. Мою жизнь он считал недостаточно «реальной». Олгрену очень не нравилось, что я — борец, а не боксер. По его мнению, боксеры обладали преимуществом перед борцами. Все это он высказывал вполне учтиво, с добродушным юмором, однако за вежливыми словами и шутками я ощущал презрение к себе. К тому же я не играл в покер, что лишний раз убеждало Олгрена в моей недостаточной храбрости.

Мой друг, поэт Дональд Джастис (о нем отзывались как о прекрасном игроке в покер), как-то поведал мне, что мистер Олгрен переехал в Айова-Сити из Чикаго, рассчитывая, что в городе полно деревенских простаков, не умеющих играть в покер. Жизнь доказала ему обратное: проигранные Олгреном деньги составили кругленькую сумму. Он и меня принял за деревенского простака (фактически я таковым и был), но серьезных ран мне не нанес. Если быть совсем честным, литературное творчество временами и должно приносить пишущему неприятный опыт. Я ценю честность Олгрена, а его язвительность не уменьшила моей симпатии к нему.

Потом мы с ним долго не виделись. Последняя наша краткая встреча (это случилось почти накануне его смерти) состоялась у меня дома. Олгрен приезжал в Саг-Харбор, и Курт Воннегут привез его ко мне в Сагапонак. Во мне вспыхнула былая симпатия к Олгрену, а он взялся за свои прежние издевки. Олгрен утверждал, что совсем не помнит меня по Айове. Я не выдержал и напомнил ему о наших разговорах. Поскольку они были редкими и продолжались недолго, я вполне допускаю, что Олгрен действительно меня не помнил. Когда мы прощались, он сделал вид, будто спутал меня с Клиффордом Ирвингом — автором нашумевшей псевдобиографии миллиардера Говарда Хьюза. Олгрен заявил, что фальшивка умело сработана и ему понравилась. Воннегут попытался втолковать ему, что я — совсем не тот Ирвинг. Олгрен лишь подмигнул мне: его утонченное издевательство надо мной продолжалось. (Если вы не умеете сносить насмешки и покусывания в малых, а порою и в больших дозах, вы не научитесь писательскому ремеслу, и оно не будет доставлять вам удовольствие.)

К счастью, в Айове были и другие преподаватели. Мне очень хотелось учиться у Хосе Доносо; я восхищался его творчеством и изяществом манер. Он был полной противоположностью Нельсону Олгрену. Но тут случилось непредвиденное: я, словно мальчишка-школьник, воспылал страстью к его жене. После этого конфуза мне было стыдно смотреть ему в глаза, что не способствовало плодотворным контактам между студентом и преподавателем. Таким образом, моим главным учителем и наставником в Писательской мастерской стал Курт Воннегут. (Однажды я за него вступился. Дело было в университетском бассейне. Некий студент, не прочитавший ни одной книги Воннегута — «только заглавия», посмел назвать его «фантастишкой». Недолго думая, я врезал этому наглецу. Кстати, он был боксером. Жаль, мистер Олгрен этого не видел, а то бы убедился, что борьба выше бокса.)

«Учил» ли Курт Воннегут меня писать? Конечно же, нет. Он экономил мне время и подбадривал меня. Он подмечал мои явные удачи в повествовании и характеристике героев. В ранних работах Воннегут указал мне на ряд дурных привычек (в частности, в первом романе, который я тогда писал). Конечно, я бы потом и сам сделал эти открытия, но позже. Возможно, много позже. А время что для молодых, что для уже немолодых писателей одинаково ценно.

Через несколько лет я вернулся в Писательскую мастерскую, но уже в качестве преподавателя (я преподавал там с семьдесят второго по семьдесят пятый год). Среди моих айовских студентов было немало будущих писателей. Назову имена: Рон Хансен, Стивен Райт, Том Корагессан Бойл, Сьюзен Тейлор Чехак, Аллан Гурганус, Гейл Харпер, Кент Харуф, Роберт Чибка, Дуглас Ангер. Никого из них я не «учил» писать, но, надеюсь, сберег им немного времени и ободрил на избранном пути. Я делал для них не больше, чем Курт Воннегут делал для меня, однако в моем случае и Курт Воннегут, и Джон Юнт, и Томас Уильямс сделали для меня очень много.

Я говорю о технических ошибках, о длинных описаниях, способных заставить читателя зевать от скуки, о проблемах авторских точек зрения, различных свойствах повествования от первого и третьего лица, затянутых диалогах, убогости и ограниченности употребления настоящего времени, сбивании повествовательного ритма из-за чужеродных вкраплений, вызванных ребячливым и бессмысленным желанием поэкспериментировать… и так далее. Своим студентам я просто говорил: «Здесь у вас написано хорошо» или «А вот этот кусок — так себе». Мои замечания были настолько общими, что большинство талантливых молодых писателей потом и сами увидели бы свои ошибки. Однако это могло потребовать существенной переработки всей рукописи. Еще хуже, когда писатель замечает ошибки в уже опубликованной книге.

Как-то Том Уильямс сказал мне, что многие мои герои имеют мифологические пропорции и статус легендарных личностей. По его словам, они еще ничего не совершили, ничем себя не проявили. (Тот же упрек он мог бы адресовать Габриелю Гарсиа Маркесу, но относительно меня его критика была справедлива и полезна.) А Курт Воннегут однажды спросил меня, что существенно забавного я нахожу в глаголах «рееk» и «peer».[23](Что «существенно забавного» может быть в глаголах? Но Воннегут имел в виду другое: я переусердствовал с употреблением этих глаголов, перейдя все мыслимые границы.)

В Писательской мастерской вместе со мною училась Гейл Голдвин — будущий лауреат Национальной книжной премии тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, а также Джон Кейси. Их тоже «обучал» Курт Воннегут.

Не так давно мы встречались с Джоном Кейси. Он напомнил мне, что Гейл пришла в Писательскую мастерскую, будучи уже сформировавшейся писательницей. Джон рассказал эпизод, произошедший с нею на стоянке возле здания, где мы занимались. К ней начал приставать один из наших любвеобильных и довольно наглых студентов (не стану называть его имени).