Двенадцать ночей - Эндрю Зерчер

Гадд держал дубовую дверь Фантазиума широко распахнутой, пока духи под руки выводили шаркающую фигуру, и вчетвером они начали спускаться по лестнице башни. Их движение было мучительно медленным.

В основании башни Гадд поднес руку к тяжелому канату с ошейником, веками висевшему здесь на железном крюке. Сколько раз, грезя наяву или во сне, воображал он, как снимает канат со стены! Ошейник был из гладкого железа – кованая полоса примерно в два дюйма шириной, с одной стороны тугая поворотная петля, с другой замок. К ошейнику в незапамятные времена было приделано тяжелое кольцо, оно держалось на массивных приваренных кусках черного железа. Он знал еще до того, как притронулся, что́ это будет за вес, какого усилия потребует петля. Не потребует – взмолится об усилии. Дюймовой толщины канат, перевитый стальной нитью, гладко оплетал собою кольцо. Он медленно стягивал канат с крюка, виток за витком, подставив под его толщину и тяжесть другую ладонь, каждый виток доставлял ему отдельное удовольствие. Он ласково ощупывал большим пальцем каждое волокно, не пропуская ни одного утолщения, ни одной ворсинки, позволяя канату ползти между ладонями под действием собственного веса. Жалко, подумал Гадд, что он скоро кончится.

Да, вот и кончился канат.

Голова висела перед ним, клочья оставшихся волос были склеены грязью. Желания прикасаться он не имел. Он кивнул одному из духов, тот крепко схватил голову за волосы и поддернул ее настолько, чтобы обнажилась лента серой кожи под подбородком. Гадд одним резким движением раскрыл ошейник, а затем легко и благоговейно, точно царя короновал, окружил им шею. В каком-то смысле, подумал он, и впрямь коронация. Благоговение он испытывал перед самим собой.

Маленькая группа двигалась по грубо пробитым в горе́ проходам, Гадд, деликатно защипнув канат кончиками коротких и толстых пальцев, шел впереди и помышлял о грандиозных триумфах былых эпох, об увенчанных златом побед военачальниках, возвращающихся в имперский стольный град в колесницах, о пленниках, которых ведут в цепях или провозят в клетках сквозь глумливые уличные толпы. Ему слышались трубы, виделись бархатные подушки – на них восседал император, принимая от недругов знаки покорности с милостивым снисхождением. Придворные лакали его зевки, точно коты молоко. При каждом шаге Гадд ощущал в карликовых своих икрах пульсацию барабанного боя. Глаза можно было не закрывать: сон наяву владел им и так.

Без спешки миновали огромную пещеру внутри горы, увешанную гобеленами, дальше – короткий проход и дверь библиотеки. Пока Гадд вел за собой шаркающего пленника, на стенах вспыхивали светильники.

Вот и пришли. Все готово. Теперь, подумал он, остается одно: ждать.

Даже пауки в своих паутинах, подумал Гадд, не ждут так терпеливо, как он, так тихо, как он. Вот-вот дочери великого Зодчего увидят отца; но Зодчий своих дочерей не увидит. Ибо он теперь их не знает. В какое отчаяние и безрассудство это вгонит их, его недругов, Гадду незачем было воображать – ибо он уже построил весь этот сюжет до последнего шага. Девчонка сломается. И готова будет сделать что угодно, лишь бы вернуть отца. А когда узнает, что такую возможность имеет только сам Гадд, – разумеется, она даст ему все, чего он потребует. Даст ему золотую корону.

А пока – ждать, ждать.