Искусство скуки - Алексей Синицын

– Вам верблюжатникам, лишь бы бакшиш свой не упустить, ничем вас не проймёшь! – Бернар беззлобно ворчал, думая о чём-то своём. – На Луну пошли, они и там ковры свои друг другу будут продавать.

– А что? На Луне ведь тоже пустыня. – Оживился Шариф. – Кто умеет жить в пустыне, тот везде проживёт, этот ты прав. Я бы там картины писал. Представь себе, скупой лунный пейзаж, и под чёрным-чёрным небом, с которого падают плохо пришитые звёзды идёт в сторону выпуклого горизонта караван верблюдов с поклажей. – Художник даже глаза прикрыл, мысленно оживляя свою сюрреалистическую фантасмагорию. – Это тебе не кошка селёдкой наблевала!

– Угу. – Глухо, без энтузиазма отозвался Бернар.

– Ну, так ты не дорассказал, что с письмами-то? – Шариф решил увести своего друга подальше от мрачных дум.

– С письмами? – Бернар соображал, где он остановился и с какого места продолжать.

– Ну, да, получают в деревне от тебя письмо. – Подсказывал художник, как будто предлагал сесть на указанное место.

– Вообще говоря, у нас не так много имён, – Бернар, кажется, снова нащупал утраченную нить, – но достаточно, чтобы запутаться. Потому, что имена одного человека могут меняться в течение жизни, в зависимости от его возраста, и жизненных обстоятельств.

– То есть? – Шариф никогда не слышал о таком.

– В младенчестве, у мальчика, допустим, одно имя. Когда он проходит обряд посвящения – ему присваивается другое. Если он женится, то может взять себе третье. А ещё, если твоё имя означает «ловкий охотник», но ты пару раз жиденько обосрёшься на охоте, то деревенская община может сама, по своему усмотрению назвать тебя «косоруким уродом». Ну, и так далее…

Шариф заливисто хохотал.

– Сложная система. – Подтвердил Бернар.

– А если у них с роду не было никакого Бернара? – Художник продолжал подхихикивать.

– Вообще, письмо подписывается: твой племянник Абду, если ты помнишь. Бернар его только пишет. – Он почесал висок, совсем как когда-то его ангажированный европейским любопытством дед. – Бернар – это имя означает, что человек выбился в люди, стал почти настоящим французом с видом на жительство! Я же тебе говорю, обстоятельства изменились, и сильно в лучшую сторону!

– Да, но ты представляешься сыном Диалло, да ещё внуком Маду! С этим как быть? – Не унимался Шариф. – А если в деревне никогда ни у кого не было «племянника Абду»?

– Ты, как типичный европеец всё усложняешь. – Бернар презрительно хмыкнул. – Прямо Эркюль Пуаро какой-то. Включи своё воображение! Ты думаешь, что люди хотят тебя подловить на неправде, вывести на чистую воду или, наоборот, сами стараются тебя обмануть. А люди просто тебе подпевают, дурак, если ты запоёшь! У нас люди поют вместе с птицами, а птицы с людьми, и заметь, никто не помнит, когда это началось, и никаких претензий друг к другу и взаимной подозрительности!

– Ты это серьёзно? – Художнику хотелось верить, но своих сомнений он не высказать не мог.

– Именно так. – Бернар сказал, как отрезал. – Ну, хорошо. Я буду говорить на привычном тебе языке детективной рациональности, чтобы тебе, старому европейскому мудаку, возомнившему себя арабом было понятно. В деревне обязательно найдётся тот, у кого сын или племянник уехал на заработки во Францию, или куда-нибудь ещё. – Со стороны можно было подумать, что Бернар в шестой раз рассказывал другу старый анекдот, а тот никак не понимал, где же смеяться. – Он вовсе не обязательно родственник Диалло и Маду или просто чей-то племянник Абду. Однако скажу тебе, вероятность такого совпадения довольно высока. Особенно, если учесть, что кто-то из жителей деревни когда-то в определённый период своей жизни вполне мог носить такие имена. Но, если нет – тоже не беда. Ты не понимаешь самого главного, отправитель письма – это не конкретный человек, а все те, кто оставили землю предков в поисках лучшей жизни!

– Послание с «Большой земли»? – Шариф уже не знал, что и думать.

– Теплее. Ммммм… – Бернар подбирал подходящий образ. – Это больше похоже на то, как если бы Гильгамеш, ищущий бессмертия, написал о своих путешествиях в родной Урук из подземного царства, и попросил бы богиню Иштар поставить на письме свой автограф помадой, для большей убедительности.

– А, то есть, твой безупречный письменный французский – это и есть напомаженный автограф богини Иштар?

Бернар утвердительно кивнул.

– Но, подожди, а как же тогда почтальон понимает, кому именно нужно вручить письмо? – Расследование, так уж расследование, подумал Шариф.

– Очень просто, дорогой Ватсон. – На лице Бернара заиграла чуть снисходительная улыбка. – Это решает сам почтальон. Не всё ли равно?

– Нет, но это просто невозможно. – Вздохнул Шариф, такое сегодня трудно было даже себе представить. – Прямо, какой-то затерянный мир Уэллса!

– Почему невозможно? – Спокойно спросил Бернар. – Мы здесь все живём в гораздо более невозможном и фантастическом мире.

«Чёрт возьми, а ведь он прав» – про себя согласился Шариф, но не подал виду.

– Ещё скажи, они тебе отвечают?

– А как же! В наших деревнях, к твоему сведению, живут очень воспитанные, интеллигентные люди, Шариф. И они с радостью обязательно отвечают на все письма, тем более, такие для них важные.

– И ты можешь предъявить доказательства? Откуда мне знать, может, ты сам их сочиняешь! – Не унимался художник, нетерпеливо ёрзая на своей атласной подушке.

– Ага, и сам себе отправляю их из Африки!

– Может и так, кто вас черножопых поймёт…

– Значит так, да? Значит, черножопых?

– Да, да, да! – Шариф показал ему свои мясистые кулаки.

– Ну, ладно, бабуин с кисточкой, я тебе докажу!

Бернар сначала изобразил гнев разъярённой гориллы, оскаливая белоснежные зубы, и стуча себе в грудь, а потом, совершенно спокойно, сидя в кресле и пыхая вверх окурком бомбейской сигары, пообещал в следующий раз принести и показать своему неверующему другу эти «Наставления дядюшки Ибраимы», отправляемые мифическому племяннику. Так он, в шутку, называл письма, которые ему приносили из загадочного и неведомого далека, может быть, живущие там, на его Родине, где он никогда не был, экзотические райские птицы, которые недоумённо смотрят теперь на наш странный и нелепый мир с ярких почтовых марок оттуда.

Теперь ей было 35, и она не знала, молода она или стара, красива или умна, счастлива или несчастна. Осталось ли всё в прошлом, или ещё только предстоит в будущем. А может быть, не существовало в её жизни никогда и ничего, кроме одного только настоящего, или, по крайней мере, с тех пор, как ей удалось тогда, в беззаботной молодости добраться до конца дороги, упирающейся в море. И, возможно, именно там, стоя на краю Мира, глядя на белую овечью шерсть показывающуюся время от времени из морских глубин на гребнях волн, она поняла, что бесконечных дорог больше не существует, кроме той одной, которая будет постоянно возвращать её память сюда, к этим волнам и этим скалам, в то место, где умирают мечты, погружаясь в забвение, и что-то ещё, чего она до сих пор не в силах понять, и где постоянно будет звучать эта бестолковая песенка.