Искусство скуки - Алексей Синицын

Дед рассказывал, что сначала он жил в Раю. Нормальный, обычный Рай, разве что мяса вдоволь поесть редко удавалось, да мёдом диких пчёл не всегда полакомишься – это очень опасно. А потом его привезли во Францию и поселили в просторный вольер с двумя страусами, а будущая бабка Бернара жила в соседнем вольере, с одной только зеброй. Там они и познакомились, через перегородочку – дед с бабкой, а страусы с зеброй, ну и крест-накрест тоже. «Кормили, между прочим, хорошо, – радостно вспоминал дед, – на завтрак обычно давали… на обед…, а на ужин… – он загибал причудливо выгнутые артритом пальцы, – да, ещё посетители кое-что подбрасывали, кто булочку, кто бананчик. «А страусы?» – спрашивал Бернар. «А страус, между прочим, птица самолюбивая, гордая, можно сказать царская! – Со знанием дела пояснял старик. – Она, на что попало, не бросается. Их тоже хорошо кормили, дружно все мы жили. – Заключал дед благодушно, почёсывая седые виски.

Вот бабке, той от зебры один раз задними копытами сильно перепало. (Кто ж догадался в один вольер двух особей женского пола посадить?). Что-то лошадке не понравилось… Ладно, вообще живой осталась. А зебру скоро увели на случку, да так назад и не вернули. «Лурдис стало скучно одной, но я ведь был совсем рядом. Мне было жалко её, и тогда по ночам я стал придумывать разные смешные истории и рассказывал ей, через ту самую деревянную перегородку, лёжа на боку, а она слушала. А иногда, мы оба просовывали головы между металлических прутьев, – это можно было, – и долго смотрели друг на друга. В лунные ночи я прекрасно видел её лицо, а она моё. Это сейчас у меня зрение стало совсем плохое…». Вот так, оказывается, романтичность и чувство юмора в любых условиях – это верный ключ к сердцу женщины. (Когда Бернар родился, бабка уже лакомилась мёдом небесных пчёл в компании предков).

А ещё Бернар узнал, что каждую неделю, по средам, к деду приходил лингвист, а по пятницам антрополог. Дед и того, и другого называл почтительно «докторами», подразумевая не их учёные степени, о которых он не имел ни малейшего представления, а уважительно соотнося их с врачами. Оба были в белых халатах, белых врачебных колпаках, и закрывались от деда ватно-марлевыми повязками. Хотя, доктор-врач тоже приходил, но он осматривал его и бабку, как правило, раз в месяц. В вольере работать учёным мужам было неудобно – грязно, неуютно, да и дурно пахнет. Поэтому, деда на пару часов два раза в неделю водили в небольшую комнату, располагавшуюся внутри здания администрации зоопарка. Лингвист ему больше нравился, но уважал он больше антрополога. Первый всегда любил послушать, что дед рассказывал о своей прежней вольной жизни, а второй, почти всё время молчал, слушал не особо, и всё время измерял его штангенциркулем – сразу видно, важный человек! «А после того как я уходил оттуда, то видел через окошко, как они включали «синее Солнце». Боялись, что я привожу с собой злых духов». Дед даже не подозревал, насколько он был близок к истине…

За год экспонирования предков Бернара их посмотрели более миллиона человек! Представляете, какая популярность. Вас сейчас посади в клетку, сколько за год народу придёт? Если вы не умеете предсказывать результаты матчей футбольного чемпионата мира, ну или, на худой конец, чемпионата Франции, то едва ли больше 40–50 тысяч – как раз, примерно, один футбольный стадион. А тут, больше миллиона! Считай, половина тогдашнего Парижа – не хухры-мухры…

Сегодня парижский зверинец, где содержались негры, стоит заброшенным. Его закрыли в самом конце 20-х годов, когда началась великая депрессия – денег у публики стало в обрез, только на самое необходимое. Тут уж не до развлечений. Из трёхсот человеческих особей мужского и женского пола привезённых в 1927 году по программе Science and Spectacle 47 умерли в течение двух последующих лет, в основном, от пневмонии. Остальных, богатые парижские семьи разобрали на сувениры. Так, дед и бабка Бернара (она, надо сказать, к тому времени уже была беременная) попали в качестве толи прислуги, толи экзотических домашних животных в семью одного преуспевающего адвоката.

Теперь строения разрушаются, территория зарастает диким лесом. Периодически мэрия пытается разбить на этом месте современный городской парк, но муниципальных чиновников, пекущихся о лучшем благоустройстве городской совести всякий раз одёргивает общественность. Она, общественность, честно говоря, тоже не любит вспоминать об этом неприглядном эпизоде своего колониального прошлого, но и забывать вроде как нехорошо. Я слышал, что узникам концентрационных лагерей до сих пор, по суду, компенсацию выплачивают за время, проведённое за колючей проволокой. А про то, чтобы что-то заплатили людям из HUMAN ZOOS, я ничего не слышал. Наверное, всё это теперь выглядит совсем уж неправдоподобно. Так, и зарастает бывший человеческий зверинец лесом, как бы в полузабытьи, между былью и небылью. Не ровён час в нём дикие обезьяны заведутся и начнут эволюционировать в новую расу людей. Показать вам, где находится это место? А, знаете…

Я мало что понимаю в искусстве, – часто повторял Бернар, когда приходил в домашнюю мастерскую к своему другу, художнику Шарифу, этническому арабу. Но то, что ты делаешь, – говорил он теперь, сидя за небольшим импровизированным столом, образованным старой дверью, накрытой целлофановой плёнкой и покоящейся на спинках двух молодящихся стульев, – мне всегда нравится.

– И знаешь, почему? – Бернар с удовольствием облизывал языком почтовые марки, и аккуратно рядком приклеивал их на, пахнущий дальними странствиями конверт, как будто награждал своё послание всеми возможными орденами Французской Республики.

– Почему? – Шариф на пару шагов отошёл от мольберта, на масло всегда нужно взглянуть издали.

– Вот, взять, к примеру, анальгин. – Очередная, уже третья по счёту марка с изображением каких-то достопримечательностей Парижа легла на чистую белизну конверта. – Посмотришь на твою коробку анальгина, и моментально настроение поднимается, и даже зубы перестают болеть!

– Бернар, если бы от одного взгляда на мою коробку анальгина переставали болеть зубы, то этот анальгин никто бы не покупал. Зачем? Пришёл в аптеку, посмотрел бесплатно на коробку, и пошёл домой счастливый. – Художник снова приблизился к своему мольберту. – А им ведь нужно, чтобы его покупааааали. – Он что-то подправил мелкой, острой кисточкой на холсте.

– Нет, мой друг, ты не прав. Для чего тогда люди приобретают картины? Можно было бы просто сходить в музей. Человеку нравится чувствовать, что искусство всегда где-то рядом, сопровождает его по жизни разными приятными мелочами, вроде твоей замечательной коробки суахили-анальгина.

– Суахили-анальгина? – Шариф удивлённо посмотрел в сторону своего друга, почтового штемпеля.

– Я думал, ты знаешь. Кения – Танзания – Мозамбик. У меня создалось неопровержимое впечатление (Бернар любил придумывать необычные словосочетания на французском языке, типа «грациозный успех» или «неопровержимое впечатление»), что его откуда-то оттуда привезли, и чуть ли не вручную раскрашивали. Знаешь, обычно росписью занимаются женщины…

– Да продлит Аллах твои дни, дорогой друг Бернар! – С досадой в голосе перебил его художник. И даже руки опустил. – Если моя коробка будет производить такое впечатление на людей, они будут долго думать, прежде чем купить обезболивающее, не заразятся ли они какой-нибудь малярией или лихорадкой Эбола!