Бог пятничного вечера - Чарльз Мартин

– Тогда ты в меньшинстве.

Рей рассмеялся.

– Мне не впервой.

После моего ареста команда, выбравшая меня и принявшая на работу Коуча Рея, отменила все подписанные премии. Рей тоже остался ни с чем. Не заработал ни дайма. Несколько раз он навещал меня в тюрьме вместе с Вудом, но я никогда не заговаривал с ним на эту тему. Теперь, видя его в заношенной одежде и разбитых ботинках, я не мог больше молчать.

– Коуч, мне очень жаль…

Он отмахнулся. Поморгал.

– Мы с Вудом измерили расстояние от дома. Взяли такую штуковину с колесиком. – Он указал на крышу дома в полумиле от стадиона. – От угла Сент-Бернара две тысячи пятьсот шестнадцать футов, так что никакого закона ты не нарушаешь. А от угла стадиона две тысячи сто девять футов. Здесь ты в две тысячи вписываешься, но… здесь ты не живешь. – Рей посмотрел на мой ножной браслет. – Вуд установил в домике телефон, так что, когда понадобится, зарегистрируешь.

– Вы оба хорошо подготовились.

– Это все Вуд. Очень он ждал, когда ты выйдешь. Волновался, как ребенок перед Рождеством. – Рей стоял, держа руку на моем плече. Мы смотрели на поле. Прошла минута. Он похудел: кожа да кости. Рей улыбался, но на меня не смотрел. Прошла минута.

– В школе тебя не обижают?

– Все хорошо. Меня оставили делать свое дело, а я с ребятами работать люблю.

– У тебя это всегда хорошо получалось.

Он хитровато улыбнулся и насмешливо, с намеком на отзыв скаута, проворчал:

– В этой области у меня, похоже, и впрямь есть талант.

Давненько мы не были с ним так близки. Когда-то он забинтовывал мне ноги перед игрой. Перед глазами встало его искаженное болью лицо в зале суда. Я повторил попытку.

– Коуч, поверь, мне очень жаль…

Он снова меня оборвал:

– О тебе говорят по радио, по телевизору. Всем хочется знать…

Мне было наплевать на радио, телевидение, спутники и даже почтовых голубей. Он знал меня лучше многих и, наверно, – по крайней мере, я так думал, – знал также и это.

– Коуч, ты видел Одри?

Рей снова выбил трубку и сунул ее в карман рубашки.

– А я-то все думал, когда же спросишь.

– Всякий раз, когда вы навещали меня, вы как будто скрывали что-то.

– Я люблю эту девочку, – медленно, осторожно подбирая слова, сказал он. – Почти так же сильно, как тебя.

– Она взяла с тебя обещание не говорить мне или Вуду. Так?

Рей отвел глаза.

– Все это время ты знал.

Он посмотрел на поле. Потом повернулся и, уже начав спускаться, заговорил:

– Увидимся. За тобой должок – обед. Это, по крайней мере, ты сделать в состоянии – раз уж сорвал мой профессиональный дебют.

– Коуч?

– Город изменился, пока тебя здесь не было.

– Коуч!

Не глядя на меня, Рей указал трубкой на часовую башню.

– Загляни в наш новый розовый сад. Это что-то. – Он вытер лоб белым носовым платком. – Вид с башни такой, что у тебя точно дух захватит.

Сад был старый, ему было лет двести или даже больше. Пять лет монахи строили стену. Каменная твердыня в двенадцать футов высотой – и достаточно толстая, чтобы по ней пройтись, – могла и отражать небольшие ядра, и служить защитой от жестоких, бьющих в сердце слов. Она по завершении окружила весь участок площадью в восемь акров. Над стеной возвышались восемь посаженных еще в Гражданскую войну дубов, ветви которых простирались и за границу территории. Согласно легенде, в самом старом из них застрял снаряд, но так ли это на самом деле, никто не знал. Шрам давно зарубцевался. Старые дубы охотно принимали всех: дети прибегали сюда поиграть, работники находили здесь тенистый уголок, солдаты-конфедераты обретали покой, а любовники – уединение. Вода поступала к ним по восьмидюймовой трубе, врезанной в водоносный пласт, залегающий шестьюстами футами ниже. Устье скважины обозначали известковые обнажения. Вода была холодная, чистая и, как говорили некоторые, сладкая. Лет сто назад какой-то неизвестный монах вырезал на камне такие строки:

За десятки лет корни вистерии отыскали камень, пробрались вглубь и оплели фундамент тесными объятьями ревнивого любовника.

На протяжении всей жизни маятник жизни сада качался между красотой и забвением. Обработанный, возделанный, политый потом и ухоженный, сад принимал свежие корни, а потом раскрывался, наполняя мир цветом, ароматом и жизнью. Позабытый и брошенный, он зарастал сорняками, душившими почти все остальное, и распускал расползавшиеся во все стороны вьюнки.

В дни нашей юности люди поговаривали, что каменная стена вокруг Сент-Бернара сооружена для защиты монахинь от внешнего мира. Некоторые из них, по слухам, не разговаривали по тридцать-сорок лет. Обитель молчания. Только они знали всю правду о том. Стена помнилась мне не такой высокой и толстой.

Я прошелся пальцами по мертелю[24], вскарабкался по узловатым сучьям могучего дуба, ступая и хватаясь за ржавые двенадцатидюймовые гвозди, и соскочил на стену – на высоте двенадцати футов от земли.

Сад зарастал, когда мы играли здесь детьми. Мы убегали в эти джунгли сорняков, забвения и безразличия.

Потому-то мы и убегали туда. И в тот вечер, после игры, она, дрожащая от холода, пахла горячим шоколадом и сосисками.

Возвращение домой.

Ветер задувал с непривычной для южной Джорджии силой и резкостью. Одри стояла возле раздевалки, кутаясь в бейсбольную куртку огромного размера и пытаясь согреть дыханием пальцы. Приняв душ, я вышел из раздевалки, и она сунула свою руку в мою. Идти домой не хотелось ни ей, ни мне. Вот так мы и оказались здесь. Двое замерзших под медной луной. Посередине сада она остановилась, потянула меня за рукав, и мы сели на холодную мраморную скамью.

– Ты дрожишь, – прошептала Одри.

Я горел.

– Мне не холодно.

Любовь была для меня в новинку, и я еще не знал, что с ней делать, но когда Одри посмотрела на меня, мое сердце растаяло, выскользнуло из груди и упало ей в руки.

Там я и видел его в последний раз.

Сад подо мной не был ни запущенным, ни заросшим. Даже площадка для гольфа в августе не выглядела более ухоженной, каждая былинка на своем месте. Растянувшиеся вдоль стены двадцать два фиговых дерева затеняли садовые дорожки. Находясь наверху, я попытался понять систему организации сада и не смог. По обе стороны – аккуратные вертикальные посадки, пересеченные аккуратными горизонтальными посадками с пестрыми, беспорядочными вкраплениями. Лужайку между ними занимали розовые кусты. Одни сбились в кучки, почти сплетаясь ветвями; другие стояли отдельно, сами по себе. Посередине возвышалось пугало с пластинами из алюминиевой фольги, вертящимися под ветром. Чуть в стороне, буквально в нескольких шагах, из земли торчал явно неуместный здесь гниющий деревянный обрубок. Несмотря на очевидное отсутствие порядка, что-то в общей планировке сада показалось мне странным. В ней ощущалось отсутствие организованности и симметрии. Я повернул голову, прищурился и прошелся по саду более внимательным взглядом. Так ничего и не поняв, прогулялся по стене до часовой башни, проскользнул в окно и поднялся по ступенькам наверх. Встав под колоколами, я снова огляделся. Наверно, днем это заняло бы больше времени из-за обилия добавлявших путаницы импрессионистских красок. Но теперь, при луне, представившей все в черно-белом контрасте, отдельные элементы сложились в единую картину. До меня, наконец, дошло.