Апокриф. Давид из Назарета - Рене Манзор

– Я ничего не знал о существовании этого ребенка, прокуратор, Господь тому свидетель.

– Ты годами преследуешь членов этой секты, а сейчас ты хочешь меня убедить, что никогда о нем не слышал.

– Никогда! Не сомневайся в этом, потому что… он ничего из себя не представляет в глазах назарян! И он ничего не унаследовал. Вымышленное царство Иешуа из Назарета не от мира сего. Он сам тебе об этом сказал! Следовательно, его сын не может ни на что претендовать!

– Так зачем же тогда его мать скрывала его в пустыне? – вмешался Савл.

Первосвященник ледяным взглядом окинул начальника охраны и, нисколько не смущаясь, продолжил:

– Следует обшарить эту ферму. Возможно, мы найдем там подсказку, где его искать.

– Обшарь, – распорядился Пилат сухим и высокомерным тоном. – Найди мне этого выродка и убей его.

– Постой… Этого нельзя делать! – воскликнул Каифа. – Я надеюсь, ты не собираешься убивать ребенка?

– Достаточно одного маленького камушка в мочевом пузыре великого монарха, и монарх, будь он даже самым великим, умрет из-за того, что не сможет опорожнить его. Я хочу увидеть голову этого щенка, нанизанную на копье. Тебе все ясно?

Первосвященник повернулся к Савлу, но не нашел в его глазах никакой поддержки. Лишь ему одному, главе синедриона, предстояло противиться этому решению.

– Неужели великий Понтий Пилат испугался ребенка? – осмелился вымолвить Каифа, осознавая дерзость сказанного.

– Подбирай выражения, первосвященник, если не хочешь очутиться на вертеле вместе с этим отпрыском!

Тогда Каифа решил заговорить по-другому:

– Прости мою вольность, прокуратор, но если Рим приобщает к цивилизованности весь мир, разве это делается не для того, чтобы положить конец подобному варварству?

– Нет! – рявкнул Пилат. – Это делается для того, чтобы положить конец хаосу, причиной которого являются эти назаряне.

Савл воспользовался замешательством Каифы, чтобы вклиниться в разговор:

– Мне понятна твоя щепетильность, первосвященник, – начал он, хитро улыбаясь. – На самом деле я долго колебался, прежде чем сообщил вам о содержимом этого мешка, но не сомневаюсь, что только такое решение прокуратора, каким бы ужасным оно ни было, может обеспечить мир. Будучи защитниками нашего народа, разве мы не должны радеть о безопасности большинства? Лично я не имею ничего против этого юноши, но если он станет претендовать на так называемый трон его отца и привлечет на свою сторону всех пустых мечтателей нашей провинции, сколько тогда будет жертв? Не считаете ли вы более разумным и в то же время гуманным, чтобы погиб один, но при этом уцелели тысячи?

– Более гуманным? – повторил Каифа с омерзением.

Это было уже слишком. Не обращая внимания на Савла, помрачнев, он пошел прямо на Пилата, а подойдя к нему и глядя прямо в глаза, заявил:

– Я умываю руки кровью этого праведника. Тебе ничего не напоминают эти слова, прокуратор?

Услышав слова, произнесенные им семь лет тому назад во время суда над галилеянином, теперь уже Пилат пришел в замешательство.

Это была отповедь всего лишь его подчиненного, вздумавшего ему перечить. Он не привык, чтобы ему возражали. Теперь он приблизился к Каифе настолько, что между их лицами осталось лишь несколько сантиметров, пренебрежительно посмотрел на него и, испытывая от этого удовольствие, выпалил:

– Этот малец умрет на кресте, как и его отец!

– Мне очень жаль, прокуратор, но я не стану твоим помощником в этом безумии, как и начальник охраны Храма.

– А вот это мы еще посмотрим! – заявил прокуратор.

Теперь настал черед Каифы проверить преданность своего подчиненного.

– Савл, я полагаю, нам пора уходить, – сказал он, прежде чем поклониться Пилату, и добавил: – Я благодарен тебе, прокуратор, за то, что ты позаботился о нем.

Тарсиец замялся, не зная, чью сторону принять. Следует ли ему уйти со своим хозяином или же предать его ради нового, более могущественного? Прокуратор заметил его нерешительность. Чтобы помочь ему сделать правильный выбор, он схватил Каифу за горло и угрожающе произнес:

– Ты – всего лишь мой подчиненный. И в этой провинции у тебя не больше власти, чем в твоем вонючем синедрионе. Как и все продажные шкуры в Храме, ты мечтаешь лишь о том, чтобы сохранить свои маленькие привилегии. Поэтому не пытайся давать мне уроки человечности, используя свою велеречивость. Ты будешь делать то, что я приказываю, или же я найду другого первосвященника, более покладистого.

Он сжимал горло Каифы с такой силой, что постепенно его лицо стало бледным, как у мертвеца. Несчастный был уже на грани обморока, когда Пилат разжал пальцы.

Закашлявшись, первосвященник зашатался, отчаянно пытаясь восстановить дыхание. Как только ему это удалось, он взглянул на застывшего на месте Савла. Впечатленный этим проявлением насилия, тот наконец определился, чью сторону принять. Тем временем, не произнося ни слова, Каифа направился к выходу под довольным взглядом прокуратора, который заговорил с Савлом, не дожидаясь, пока первосвященник выйдет:

– Как думаешь, когда ты станешь на ноги, Савл?

– Я уже на ногах, прокуратор, – уверенно ответил стражник. – Нужно обыскать ферму немедленно, пока назаряне не унесли то, что сможет нам помочь в поисках этого мальца.

Пораженный готовностью своего нового помощника вернуться к исполнению своих обязанностей, не дожидаясь, пока заживет его левая рука, Пилат ненадолго задумался. Затем он подошел к столу, на котором лежал портрет Давида, обмакнул перо в чернила и стал писать на пергаменте, говоря:

– Ты станешь во главе моей охраны. Этот пропуск позволит тебе въезжать на территории провинций, которые не находятся под непосредственной юрисдикцией Рима, например в Галилею, Самарию или Сирию. Таким образом, ты сможешь преследовать назарян, где бы они ни укрывались.

Пилат посыпал песком пергамент, чтобы высохли чернила, сложил его вчетверо, расплавил над свечой воск и поставил сверху свою печать, затем протянул пропуск Савлу со словами:

– Мы искореним эту секту раз и навсегда.

– Это мое самое большое желание, прокуратор.

– Как ты собираешься разыскивать этого выродка?

Своей здоровой рукой Савл взял со стола портрет Давида, внимательно посмотрел на него и ответил:

– Я прикажу десяти художникам перерисовать его, тогда его можно будет раздать нашим дозорным. Теперь, когда его мать мертва, он будет искать помощи у назарян. Значит, он в Иерусалиме.

Прокуратор рассматривал портрет со все нарастающим беспокойством.

– А глаза у него такие же, как у отца.

По щекам Иакова потекли слезы. Он оплакивал своего брата и невестку. Стоявшие вокруг него апостолы тоже были убиты горем, но они не сводили глаз с Давида, на лице которого не было заметно ни скорби, ни гнева, ни даже озлобленности, словно он не понял того, что ему только что сообщили.