Синдром мотылька - Ольга Литаврина

Впрочем, читайте сами…

«Поистине – весь мир театр, и люди в нем – актеры. Думаю, в большей степени это касается женщин. Они сами себе лгут, особенно те из них, кто уверяет, что с детства никогда не мечтали о сцене. С самого детского сада о сцене мечтает каждая девчонка. О сцене – с пышными туалетами, цветами, аплодисментами, шампанским и толпами поклонников. И вот вам, будущие звездочки, на пробу – подробная инструкция по внедрению в настоящий мир кино и театра. В этот безумный, безумный, безумный, зовущий и сияющий мир…

Родители мои расстались, даже не успев отметить трехлетие своей дочки. Кто был виноват, и были ли вообще виноватые – сомневаюсь до сих пор. Однако отлично помню, что последующие три года я оказалась предоставленной самой себе: дед еще работал, а бабка постоянно бегала навещать мать по «нервным» больницам. Дома я увидела маму годам примерно к шести, незадолго до появления «нового папы» – моего отчима. Я долго хранила слайды, где мы были запечатлены на нашей общей прогулке, в Александровском саду возле Кремля. К тому времени, как я пошла в школу, мать с отчимом поженились, жили «у нас» – то есть у бабки с дедом – и где-то года три честно пытались найти и мне место в своей новой семье. Помню, что отчим наградил меня прозвищем «Мышонок», раза два пересказывал какие-то детские книги и однажды даже возил в гости к своим собственным родителям, далеко-далеко, на незнакомую Октябрьскую улицу. И еще помню, что во втором классе, когда по причине слабых легких меня отдали в лесную школу-интернат на целый год, ко мне – одна, без отчима – приезжала настоящая, свободная, не издерганная неврозами и проблемами новой семьи, мама. Она привозила чудесные игрушки, с которыми я не расставалась потом много лет. А главное – мы с ней вдвоем гуляли по аллеям лесного санатория, разговаривали, смеялись. Мама долго, спокойно, никуда не спеша, с радостью пересказывала мне итальянские детские сказки – о Гуалтьеро, который видел страшные сны, о скульпторе Фабиано, укравшем творения своего собрата Флорио, и о четырех подземных столбах, державших разрушенный землетрясением древний итальянский город Мессину…

Когда я уже училась в четвертом классе, родился мой брат. И мое детство как-то вдруг кончилось. Началось довольно бесцветное отрочество, в котором особо и вспомнить нечего. Кроме разве что неприятных моментов: где-то классе в восьмом моя девчачья самооценка упала ниже плинтуса в связи с наглым нашествием юношеских прыщей. Борьба с ними сильно отравляла мою жизнь – и дома, и в школе. Что касается «личной» жизни, я ее вовсе свела на нет. А когда, классе в десятом, прыщи оставили меня в покое, у меня, видимо, из-за загнанного внутрь стресса, вдруг стали выпадать волосы. Да так, что пришлось ездить на лечение в Институт красоты на Калининском проспекте (ныне Новый Арбат) и полностью и надолго разочароваться в своей внешности.

Какая уж там сцена! Глядя по телевизору на красоток модельной внешности, я каждый раз заново убеждалась, что мать-природа на мне весьма неплохо сэкономила. Я не получила ни длинных пышных волос пепельного цвета, ни бархатной кожи с утренним румянцем, ни блестящих глаз. А уж фигурой и вовсе не вышла! Дылда-дылдой, худая, с длинными руками и ногами, и – самое больное – грудью нулевого размера, типа «помажьте ваш прыщик зеленкой»! С такой внешностью и вытекающей отсюда самооценкой немудрено было не то что на сцену, даже и замуж никогда не выйти! В итоге я провалила экзамены в вуз: безупречно написала сочинение, а на русском устном срезалась из-за стеснения, скованности и растерянности! Работать я пошла в библиотеку МГУ, причем старалась держаться подальше от читателей – отыскивала и приносила на абонемент заказанные книги по списку читателей…

Но судьба нашла меня и там…

Я так и не выключал зеленой лампы, пока в окна кабинета вовсю не проникло не столь уж и раннее утро. Не выключал, ибо не мог оторваться от обычной общей тетрадки, заполненной неровными, ломкими строчками. Давно уже ничто так не занимало мое рассеянное внимание. По журналистской привычке я, как правило, небрежно проглядывал «словесный материал», выхватывая изюминку, самые «жареные» факты. Что так пленило меня в этом бесхитростном и честном сочинении, принадлежавшем перу Лимановой (я в этом не сомневался), – дать себе отчета я не успел. Сторонние события, как и вчера, самым непредсказуемым образом вмешались в мое мирное занятие.

Хорошо еще, что я успел вовремя вернуть обычный вид и кушетке, и кабинету. Я даже ухитрился почистить зубы самовольно добытыми в медицинском шкафчике пробниками: пастой и щеткой с крупной, черной по белому, надписью: «Оптимальное отбеливание с «Блендамед кристалл»!»

Так что последующие события я встретил во всеоружии – за докторским столом, умытый и причесанный – и, разумеется, надежно спрятав под рубашкой ту самую, заветную тетрадку. События не заставили себя ждать.

В окне еще истаивал тихий осенний рассвет – предвестник хорошей погоды, – когда в замке моей двери явственно и осторожно повернули ключ. Я даже привскочил – и оттого, что мною вдруг овладело внутреннее напряжение, и оттого, что шагов в коридоре я странным образом совершенно не слышал. Взяв себя в руки, я присел и уставился на дверь.

Ключ повернулся в одну сторону, затем – неожиданно – в другую. Человек, стоящий за дверью, видно, выжидал подходящего случая. Или его просто спугнули. Ключ вынули из замка, и шаги, теперь я их слышал, удалились по коридору. Через некоторое время (не сразу, было уже девять утра – я специально взглянул на часы) шаги послышались опять, еще более осторожно и вкрадчиво. Ключ снова повернули в замке; дверь приоткрылась…

И тут же в коридоре загрохотали грубые мужские башмаки, послышались раздраженные голоса… «Хозяин ключа» только и успел прикрыть дверь. Я долго потом жалел, что в тот – единственный – раз не увидел его лица! Не увидел, хотя он и оказался в группе вбежавших ментов. Он оказался здесь, не имея времени бежать, но имея время (и мозги!) притвориться «своим среди своих»!

Так что единственным чужаком, незаконно проникшим в закрытый кабинет, злонамеренно обманув охрану и регистратуру, очевидно, с самой неблаговидной целью, словом, единственным преступником, застигнутым на месте преступления, оказался я сам, наглый журналюга, самовольный дознаватель, варвар и осквернитель секретных и важных историй болезней – ваш покорный слуга, Кирилл Андреевич Сотников!

Итак, дверь распахнулась (она так и осталась незапертой), и в кабинете, кроме уже упомянутого Сотникова, оказались два опера в милицейской форме, заведующий отделением травматологии Сальников, обе девушки из регистратуры и еще несколько мужчин и женщин. Выражение на всех их лицах застыло совершенно одинаковое. Я назвал бы его выражением полного обалдения. Похоже, что никто из них не ожидал, что дверь служебного кабинета окажется незапертой. А еще менее они ожидали, что в кабинете обнаружится абсолютно постороннее лицо, то есть я – журналюга, дознаватель, варвар и осквернитель в одном лице (простите за невольный каламбур!).

Последовавшую минуту молчания нарушили все сразу и вразнобой. Бледный Сальников растерянно выдохнул: