Урал атакует - Владимир Молотов

– Это прослушивающее устройство, – подхватил Ганя. – С его помощью, значит-с, мы вычислим соратников Набокова. Поставим его на прослушку и определим всех, с кем он общается по поводу «Минипы».

«Зачем они затеяли эту дребедень с „жучком“, – спросил себя Костя, – для понта? Ведь это все дойдет до ушей Набокова. Что ж, игра должна быть по правилам».

– Резонно, – произнес он. – Только как я налеплю этого паучка?

Закинув ногу на ногу, Глеб пояснил:

– Костик, свитер на следаке или его волосы имеют мизерный заряд тока. Смотря куда сможешь подсунуть. А этот паучок наэлектризован, он сам притянется, словно магнитик. Просто, когда будешь отдавать мемку, положи ее на стол или на что-нибудь рядом. У нашего оборотня заблестят глаза, он потянется за мемкой и ничего не заподозрит. А ты в этот момент быстренько – раз и все.

– Ага, раз и все. Вам легко говорить, – пожаловался Муконин, присев на свой табурет.

– Судьба у тебя такая, Костик, – ввернул Ганя.

– Ну хорошо, судьба так судьба. – Костя покосился на товарища.

Иногда эта его избитая ирония надоедала.

– Ну вот, кажется, все и обсудили, – заключил Глеб.

Костя случайно посмотрел на его глаза – они как будто блестели, переливались из серого в голубой. «На что это похоже? На неспелую виноградинку?» – почему-то подумалось ему.

– Н-да, пора разбегаться, а то не ровен час клиент какой подскочит. – Ганя поправил волосы рукой.

– Да ты сейчас спать завалишься! Какие на ночь глядя клиенты? У тебя они вообще бывают? – Костя слегка разозлился на приятеля.

Но Ганя промолчал, только повел носом.

Муконину остро захотелось курить. Он пошарил в карманах и достал пачку сигарет.

– Пойдем лучше на улицу, подышим, – предложил Ганя.

– Ага, заодно и нас проводишь, – обрадовался Глеб.

Так они хором поднялись и вышли через сырой гараж на улицу. Знакомое ощущение дежавю нахлынуло на Костю. В последнее время что-то часто оно приходит, сказал он себе. Может, просто вспомнились какие-то давние посиделки, случившиеся еще в доядерные времена? Когда можно было беззаботно растрачивать время. Может, просто часто вспоминается прошлое? Ведь будущего практически не осталось, и приходится жить одним прошлым.

Домой Костя возвращался уже поздним вечером. Прежде чем зайти во двор, остановился за углом дома, вгляделся в пугающую темень с тлеющими угольками оконных отблесков. Черный «Фольксваген» отсутствовал. Ну и ладно, ну и слава богу. Костя смело пошел вперед, цокая ботинками по застывшей грязи. У подъезда он остановился. В собственном окне на кухне горел свет.

Необъяснимое чувство вдруг накатило волной. Когда ты долго был одинок, и тебя никто не ждал, кроме, разве что, банки пива в пустом холодильнике, и у тебя даже и не появлялось желания идти домой, и ты шел туда только по нужде, чтоб было где переночевать, укрыться в холодной безмолвной комнате с иллюзией уюта и попытаться заснуть там, как в берлоге, засунув под кровать опустевшую жестяную банку. И сердце ныло по ночам от тоски, и, мучимый бессонницей, ты вставал, шел к окну и зажигал обреченную искорку сигареты. А оно все ныло где-то за грудиной… И теперь вдруг там, в окне, загорелся маленький огонек чужой души, растоптанной злым миром, изгнанной из родных мест, но души, нашедшей в себе силы ждать именно тебя, олуха, и радоваться именно твоему возвращению. Да так трогательно, что мурашки готовы бежать. Давно ли тебя так кто-то ждал? Просто за то, что ты есть? Просто, быть может, за то, что пригрел, приручил? И теперь ты хочешь от всего этого отказаться? Но разве можно дать ей волю? Допустить разгореться свече? Ведь она может и обжечь ненароком! Нет, не готов он изменить свою жизнь. Уж лучше холодная нора одинокого волка, ноющая тоска и банка пива в холодильнике. Так будет спокойнее. И лучше. Для всех.

Но ведь ты уже не хочешь остаться один, ты скорее бежишь к ее упорно тлеющему огоньку. Это опасное чувство, и надо бояться его, а не одиночества, к которому так привык, без которого пока еще не мыслишь своей жизни. Ни за что не дать сердцу воли стучать по-иному, не дать забыть мучительную, но такую близкую и спокойную песню одиночества! Вот только как сказать ей об этом?

Проскользнув в подъезд, Костя быстро поднялся наверх.

Обретшая свои вещи Маша успела преобразиться. На ней был кокетливый китайский халат, перевязанный пояском, темно-синий, с равномерно рассыпанными бутонами алых роз. Широко раскрытый ворот выделял треугольник красной, как после бани, кожи. Точеные коленки, словно застывшие в повороте друг к другу – полы халата едва до них дотягивались. Рукава-колпаки были по локоть. Ноги утопали в забавных пуховых тапочках с заячьими ушками.

Он заглянул ей в глаза и заметил радость, смешанную с легким укором: ну что ж ты так долго не приходил? И было еще что-то, его начало засасывать, но он отвел взгляд. (Когда-то давно, давным-давно, в детстве, он гостил летом у бабушки с дедушкой и ходил на деревенский пруд, и там была заводь, глубочайшая, со склонившимся к ней сполоснуть ветки дубком, и там хорошо клевали карпы. Он часто виснул с берега, полного прутковых капканов, и смотрел в воду, вглубь, и его как будто околдовывал водяной, прячущийся там. Быть может, теперь промелькнуло нечто подобное: ее глаза наполнились таинственной коричневой чернотой той давней заводи.)

– Между прочим, я уже давно приготовила наш царский ужин, – с детским упреком произнесла Маша. – А тебя все нет и нет!

Ну вот, опять эта быстрая кошачья привязанность. Послушай, я ведь не весь твой, я совсем еще не принадлежу тебе, я предоставлен сам себе, имею полную свободу действий и волен пропадать столько, сколько хочу. А ты должна терпеливо ждать, если хочешь, и молча все сносить. Но он ничего не сказал. Он мягко поцеловал ее в губы. И они прошли в комнату.

На диване лежали ее разноцветные вещи: брюки, блузки, платья, кофточки – аккуратные стопки, как на столах магазина секонд-хенд. У подножия мостилась примятая и распотрошенная дорожная сумка.

– Слушай, Кость, я не знаю, куда все деть. Выдели мне место в шкафчике.

Занозой кольнуло под сердцем. Самое время сказать ей. Сейчас или никогда. Нельзя отступать, ты же не размазня какая-нибудь. Ее глаза, моргая, просительно и доверчиво глядели на него, и заводь была обманчиво спокойна.

«Помни, ты же одинокий волк! Не поступись принципами! Где твоя воля?»

Он отвел глаза.

– Знаешь, Маш, ты не торопись. Я тут выбил тебе комнату, самую лучшую, без подселения. А я буду приходить к тебе в гости.

Он осмелился посмотреть на нее. И увидел, как медленно меняется выражение ее глаз. Словно лакмусовая бумажка меняет цвет, или беспечная заводь вдруг покрывается рябью от нахлынувшего ветерка.

– Комнату, – вполголоса протянули ее уста. – А, ну да.