Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир

Я родилась в Варшаве в 1930 году. Мама работала белошвейкой на большой фабрике «Опус», ее звали Ольга. А папа инженер-строитель Максимилиан Зенкевич, но до начала войны он умер в 38 лет. Войну мы встретили втроем – мама, я и сестренка Людвика, которая была на год старше меня. Я перешла во второй класс, сестренка – в третий. Мне было 9 лет, Людвике –10.

Самый первый день войны для нас начался с бомбежки посреди лета и солнца. Мы в это время жили на даче под Варшавой. Помню, что там было очень красиво, и лес, и речка. У нас закончились каникулы, надо домой возвращаться, в школу собираться…

И вдруг над нами самолеты, гул… Конечно, никто ничего не понял, от страха стали разбегаться и прятаться. И в тот же день в село въехали мотоциклисты. Они заняли первый этаж нашего большого дома, всех жильцов повыгоняли. Это был деревянный двухэтажный дом, где комнаты снимали дачники, и было много детей. Мы жили на втором этаже. Немцы шумно погуляли, напились, видимо, отметили свое вторжение, и отправились к нам на этаж развлекаться. Малышей стали выкидывать в окна. Других маленьких детей расставили на ступеньках вдоль лестницы и стали по ним стрелять, как по мишеням. Когда увидели, что детей убивают, нас стали выпихивать в окна. Мы прыгали и бежали, а они стреляли. Женщины кричат! Местные жители стали ловить нас и в дома прятать…

Кристина и Людвика в Варшаве у памятника «Детям Варшавского восстания»

А на следующий день хоронили детей, приехало гестапо, многих своих арестовали и увезли. Чьи это части были, не знаю. В составе Вермахта кого только не было, как мы потом узнали! Так началась моя война в 1939-м…

* * *

Почему-то мы не могли уехать в Варшаву, и на зиму остались жить на даче. Потом мы все-таки уехали домой, но оказалось, в городе еще хуже. Частые облавы – людей хватают, угоняют, они бегут прятаться. А у немцев все поставлено организованно! Приезжают грузовики, солдаты бегут оцеплять улицу. Отобрали – ты, ты, ты… Все! Забрали, увезли. На стенах листовки на немецком и польском. Предупреждают, что за одного убитого немца расстреляют 60 поляков, а за убитую немку – 40.

Мы с сестрой еще учимся, но нас в классе каждый день все меньше. И вот такой случай расскажу. Однажды мы с Людвикой ехали в трамвае, и на остановке кто-то выстрелил в немца, который заходил в наш трамвай. Я не видела кто, потому что места для поляков были в конце вагона, а у немцев – в начале. По трамваю сразу открыли стрельбу, и нас стали выгонять, а потом ставить вдоль стены. Меня вытащили из-под скамейки. С Людвикой мы оказались в разных концах. Рядом со мной был парень, мы стояли с краю. Он шепчет: «Бежим!» И мы побежали за угол. За нами другие побежали. Сзади, конечно, стрельба. Оказалось, я прибежала в немецкий квартал. Прямо на женщину с ребенком налетела, прошу – «помогите!» Она берет меня за руку и ведет в дом. У дверей немецкий солдат с автоматом. Она ему по-немецки: «Мой ребенок». Это была немка, я пробыла у нее весь день, она в окно следила за улицей. А вечером я к маме прибежала. Людвика была уже дома – и она сбежала…

Вообще-то многие в Варшаве догадывались, что работает какое-то подполье – все время где-то, что-то происходило и листовки на польском бросали…

В августе 44-го началось всем известное Варшавское восстание[8]. В 43-м было еще восстание в Варшавском гетто – но это другая трагическая страница Польши, после его подавления, евреев гетто отправили в лагерь Треблинка. А я – участница Варшавского восстания 44-го, как Людвика и наша мама. Жили мы на Паньской улице, дом 88. А центр восстания был на той же улице по нашей стороне, в доме 46. (В музее Варшавского восстания чудом сохранился старый уличный номер дома.)

Мы, подростки, стали помогать взрослым складывать стены из кирпичей и камней от домов разбитых, листовки разбрасывали, раненым помогали, для баррикад стулья и мелкую мебель таскали. Задания нам давали военные.

Помню, и связными были, и бутылки-зажигалки подносили. Мальчишки кидали их в окна немцам, но тут же открывалась стрельба. Были убитые дети, и скоро эти задания отменили. А потом уже все дома вокруг нас были взорваны. Помню, осколков боялись, одному мальчику ногу пришлось отнять. Больше всего мы боялись «Берты»[9]. Говорили: «Берта» бьет, сейчас ударит». Она била огромными снарядами, это страшнее бомбежки. У нее звук сначала идет долгий. Ее за это прозвали «кровой», по-русски «коровой». Сносила все до основания, все этажи, такая страшная сила!

А восстание началось для нас также неожиданно, как в 39-м началась война. Был очень жаркий август. Мы с сестренкой приехали к тете Паулине на окраину Варшавы – это район Воля. Мы жили в центре и поэтому любили к ним приезжать – тихое предместье, красивый парк, а через дорогу кладбище. Ведь на католическом кладбище заборов нет и оград. Все открыто, мы и там бегали по дорожкам, даже спускались в старый склеп. Дверь с решеткой откроем, вниз четыре ступеньки, а там на полках в три яруса стоят раки, по-моему, медные. Одна, помню, без крышки и в ней были кости. Никто из нас, конечно, один в склеп не ходил – трусили, но любопытство выше страха.

И вот в тот день нас собралась большая компания во дворе, мы играем в «прятки». Я и Людвика сидим в кустах и следим за Павликом, это наш двоюродный брат. И вдруг из дома выбегает наша тетя с малышом на руках, кричит: «Бегите!». А с улицы уже автоматчики бегут, стрельба. Сначала Павлик упал, потом – тетя. Мы с Людвикой отсиделись и кинулись на кладбище, спрятались в склеп и просидели там два дня пока стрельба не кончилась. Мертвых уже не боялись, нам страшно было выйти – на кладбище сгоняли жителей и расстреливали. Там сейчас мемориальная доска, теперь мы знаем, что в те два дня на Воле расстреляли 50 тысяч женщин, мужчин, детей. И началось восстание в Варшаве…

* * *

До сих пор историки судят – кто виноват, почему восстали в одиночку. Я, как и большинство, считаю – восстание было обречено. Два тяжелых месяца держались. Еды не хватало. Воды не было. Медикаменты кончились. Людей становилось все меньше. Одни умирали, другие погибали. Хоронили прямо во дворе. И чтобы воду хоть какую-то иметь в эту жару, копали во дворе колодец, а вода была плохая. Когда немцы вплотную подошли, уже из подвалов нельзя было высунуться. Можно было только под землей попасть из подвала в подвал – где ходы прокопали, где по трубам… Когда в третий раз, последний, бросили листовки и объявили – выходите, сдавайтесь, что в 6 утра будут бомбить, вы все погибните, – мама сказала: «Будем здесь погибать». Все понимали, пощады не будет. Наступило затишье непривычное, от которого тревога только больше. Мама обняла нас, мы к ней прижались. Что это было – сон ли наш последний, забытье? И вот мне 83 года, я никогда не помню снов, забываю быстро. А тот «последний» никогда не забуду! Нас самолеты разбудили. Сначала был тяжелый гул, потом появился совсем другой. Я маме кричу: «Мы будем живы, я видела сон!» И рассказываю, что видела красивое зеленое поле и какая-то женщина в белом, и мы, две девочки, с ней за руки бежим, хохочем. Лиц не видно, но я знаю, что две девочки – я и Людвика…