Территория войны - Алексей Пронин

– По-омя-янем Ваню. Му-ужжик был, во-ор, а му-ужик! Помя-янем, не чо-окаясь, ца-арство ему...

– Кто его, Серега?

– Свои, кто-о!

– На кого похоже?

– На-а все-ех по-охоже. Де-еньги, де-еньги все. Как это? Ищ-щите же-енщину? Не-е! Лу-учше де-еньги ищ-щите. Из-за денег беда. Вы-ыпей с на-ами, бо-оксер!

– Не пью. Есть здесь буфет? Сейчас куплю чего-нибудь, пять минут. Не налегай так на стакан, Серега, вредно.

Я спустился вниз, нашел буфет и купил пару пакетов сока и бутерброды. Когда вернулся, у окна уже сидело четверо. К двум пьяненьким мужчинам присоединились две знакомые мне дамы, заводские приятельницы Сереги. На подоконнике стояла початая бутылка дешевого портвейна.

– Че-его так до-олго? Ду-умал, уехал ты со-овсем. На-аливай, че-его хо-очешь, бо-оксер. По-омянем!

Обе дамы уже хватили, глаза их блестели, лица разъезжались в смехе. Мое появление лишь ненадолго прервало сумбурный поток их рассказов: они приехали прямо с кладбища.

– ...Она свою вуальку ни разу и не подняла. Уж что там у нее – слезы или смех, я не знаю...

– Слезы от радости, хи-хи-хи! На кой ей этот старый хрыч был нужен? Надоел! А видали бы, как тот сегодня от нее не отходил! Ну, прям банный лист прилип! Постеснялись бы, перед гробом-то!

Дамы вещали без передышки, выхватывая друг у друга эстафету при первой же заминке подруги.

– А чего им стесняться теперь! Ишь, стеснительных нашла! С этаким наследством вся стеснительность быстренько вылиняет. Женила-таки на себе, сумела девка, во, ловкая, секретарша вертлявая, а женила! Ну, вы, мужики, совсем не в уме, вам только покажи кой-чего...

– Теперь им – хошь во дворце живи, хошь за границу – на что им твой завод сдался, пропади он пропадом! Чтоб глаза мои больше его не видели, один кашель от него себе нажила, да хоть бы кто чем отблагодарил! Тьфу!

– А ты видала, как она землицу в могилу бросала, – вот умора! Как будто грязюку какую в руки брала, тронуть брезговала, а ведь в ней муженьку родному лежать! Ну, женушку наш Ваня выбрал себе напоследок...

– По-омя-янем Ва-ню, па-амя-янем, ца-арство-о е-ему...

– Нет, ну как так можно! Что, люди слепые? Только что не миловались при покойнике.

– Ой, Клавка, да что ты со своим Стукаловым! Какой он любовник! Ты бы лучше за нашим юристом последила: красный, глазами зыркает на них, вот с кем она гуляла, еще когда секретаршей была, будто сама не знаешь. При чем тут твой Стукалов!

– Гуляла – погуляла, да только на кой он ей теперь сдался, прошло его времечко. Но, правда, раньше любовью своей прохода ей не давал, уж не знаю, какая такая у него была любовь.

– Любовь не любовь, а то, что сохнул по ней, все видали, кто из заводоуправления. Прям завидно всем нашим девкам было, любовь какая...

– Помяни мое слово, за Стукалова она выскочит, с такими-то деньжищами. Вот он хвост перед ней и распушил. Обождали хотя бы чуток, нехорошо у могилы-то...

– Да ты скажи, кто ее хахаль-то, не пойму вас никак? – подал голос захмелевший вконец Серегин дружок.

– Кто-кто! Юрист Киселев – кто! Он самый!

– Опять – юрист! Говорю, со Стукаловым она теперь путается.

– А сынок-то, Гошенька наш. Девочки рассказывали, что он в церкви вытворял! Схватил одной венок, другой рукой Алку и вон их из церкви выбросил. Во как! Вовремя батюшка заступился.

– А хахаль-то ейный что?

– А что хахаль! Что он против сынули родного? Не посмел, видать... Да кто-то, говорят, за нее заступился, акромя батюшки.

– Он, точно он горло отцу перерезал, Гошка ваш, – пробубнил Серегин дружок.

– Цца-арство ему-у, по-омя-янем...

– Отца родного? Да Бог с тобой!

– Он, я-то знаю...

– Не, это из-за любви, один или другой. Бабенка с деньжатами, ползавода ее. Чего еще ждать, тебя спрашиваю? Чик, и готово. Что теперь будет?

– А ничего не будет! Глотов будет, вот кто. Видала его на кладбище – король королем. Старый коммуняка, досиделся-таки до генеральского кресла, хошь что теперь делай, он хозяин! И поминки, видать, знатные закатил для своих. На автобусах поехали, а работяг небось не пригласили.

– Глотов тоже мог запросто горло перерезать, за милую душу; мужик он крепкий, в армии когда-то десантником был. Мог, мог, хозяином кто не хочет стать!

Мне эти полупьяные разговоры порядком надоели, ничего нового я не услышал. Единственное и последнее, что было мне интересно, – про внучку.

– Внучка-то что? – поддул я в костер пьяной болтовни.

– Ой, убивалась, бедненькая... Единственная любящая душа, жалко было на нее и глядеть. С кем она теперь останется...

– Как с кем! Она разве сирота?

– Поо-омя-янем... цца-арство...

Я вынул визитку с номерами своих телефонов и засунул ее в карман Серегиного больничного халата.

– Позвони, если что. – Пожал мужикам обмякшие липкие руки, поклонился осоловелым дамам и отбыл...

С удовольствием проехался я по притихшей вечерней Москве, остановился на набережной и поглядел на темные воды реки, вернулся домой только в десять.

Вместо гаража для мотоцикла у меня во дворе стальной ящик. Достался он мне от бригады строителей, они хранили в нем инструменты, когда ремонтировали соседний дом. Сварщик слегка расширил воротца, и получился отличный дворовый сейф. Там я и держу свой мотоцикл.

Но в этот вечер я завел его туда напрасно: в половине двенадцатого, когда я уже дремал, вдруг раздался телефонный звонок. В трубке слышался плачущий девичий голос, всхлипывание и что-то невнятное. Сразу узнал: Таня Софронова.

– Это я... Таня... помогите мне. Мне некуда идти, прошу вас, Николай...

– Ты где, Танюша?

– Около метро, близко. У меня никого больше не осталось... я боюсь... пожалуйста, простите меня, вы, наверное, уже спали?

– Ты из дома ушла?

– Нет у меня больше дома... – Снова плач и вздохи.

Я спросонья соображал, что делать, чем можно помочь этой несчастной девчонке – только она и была мне симпатична во всей этой заводской истории.

– Жди, я подъеду. Подождешь?

– Подожду... я в метро, – она назвала станцию.

Я выводил из стального ящика горячий еще мотоцикл в том приступе жалости, какой бывает при виде бездомного мокрого котенка на улице или уносимого навсегда от своей матери месячного щенка. Но этого котенка в мой холостяцкий дом не поведешь, исключено, надо было что-то придумывать. Или ничего не придумывать, а везти сразу на ночь к друзьям, но сначала как-то успокоить, найти и показать ей что-нибудь светлое в ее страшноватой после похорон жизни.