Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Правительственные склоки не были, разумеется, явлением самостоятельным. Измученная страна ждала облегчения, разумных мер — скорых и ощутимых. И напряжение, идущее снизу, стимулировало напряжение в верхах и придавало ему истерический характер.

В этой ситуации в феврале 1726 года создан был новый орган управления — Верховный тайный совет.

Сложная, полная интриг и борьбы личных интересов, не до конца понятная история возникновения Совета не входит в круг основных сюжетов этой книги. Нужно только сказать, что идея такого органа впервые в приблизительном виде сформулирована была еще при жизни Петра приглашенным из Германии опытным юристом Генрихом Фиком, о котором у нас пойдет речь, поскольку он был единомышленником князя Дмитрия Михайловича Голицына. Есть сведения, что формальный проект учреждения Верховного тайного совета — высшего правительственного органа — составлен был двумя крупными дипломатами: бывшим петровским вице-канцлером Шафировым (в последние годы жизни императора едва не лишившимся головы после яростной распри с Меншиковым) и голштинцем Бассевичем, представлявшим интересы герцога Голштинского, женатого на дочери царя Анне Петровне. Каждый из них преследовал свой интерес — Шафиров надеялся стать членом Совета в качестве канцлера — министра иностранных дел — и вернуть утраченное влияние, а Бассевич рассчитывал, что его государь — как член русской августейшей семьи — возглавит Совет.

Оба они просчитались. Идею перехватил Меншиков, против коего она первоначально и была направлена. Светлейшему Верховный тайный совет представлялся мощным противовесом Сенату, где генерал-прокурором был его злейший враг — Ягужинский.

Деятельное участие в создании Совета принял Толстой, чрезвычайно опасавшийся воцарения Петра II, сына погубленного им царевича Алексея.

Екатерину возникновение этого сильного и полномочного органа устраивало, поскольку он должен был согласовать интересы большинства персон и групп и стабилизировать ситуацию в верхах.

По высочайшему указу в Совет вошли Меншиков, генерал-адмирал Апраксин, канцлер Гаврила Головкин, Петр Толстой, князь Дмитрий Михайлович Голицын и Остерман.

Полномочия, которые получил Совет, поразили как русских вельмож, так и иностранных дипломатов. Они увидели в происходящем решительный шаг к изменению формы правления — к ограничению самодержавия. Ибо третьим пунктом указа — после двух формальных — значилось: "Никаким указам прежде не выходить, пока они в Тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закреплены и ее величеству для всемилостивейшей апробации прочтены не будут".

Милюков так характеризует сложившееся положение:

После короткого торжества людей, державших власть в момент смерти Петра, оппозиции удалось заставить их поделиться властью с собою: фавориты и оппозиционеры заняли места рядом друг с другом во вновь учрежденном Верховном совете[47].

С этой сюжетно верной характеристикой нельзя согласиться только в одном: под оппозицией Милюков понимает аристократическую группировку, никак ее не дифференцируя. Между тем создание Верховного тайного совета было не просто объективной победой сил, противостоящих в этот момент Меншикову и Толстому (хотя именно они более всего добивались создания Совета), а сил вполне определенного толка. Толчком к возникновению Совета, к активизации всех групп и персон, в нем заинтересованных, был, как мы помним, слух о возможном походе князя Михаила Михайловича Голицына на Петербург во главе дислоцированной на Украине армии. Слух был ложный, но весьма симптоматичный. Все знали, что предпринять подобный шаг знаменитый генерал, чуждый политическим интригам, может только по требованию старшего брата — князя Дмитрия Михайловича. Князь Дмитрий Михайлович уже в это время обсуждал с вышеупомянутым Генрихом Фиком проекты конституционного устройства России. А немаловажной частью слухов о заговоре было намерение гипотетических заговорщиков, возведя на престол малолетнего Петра II, ограничить самодержавную власть.

Как абсолютно точно писал о Голицыне Ключевский, "исходя из мысли, субъективно или генеалогически у него сложившейся, что только родовитая знать способна держать правомерный порядок в стране, он остановился на шведской аристократии и Верховный тайный совет решил сделать опорным пунктом своего замысла"[48].

Но при всей несомненной ориентации князя Дмитрия Михайловича на родовую знать как на гаранта и исполнителя конституционной реформы цель этой реформы была для него отнюдь не сословно-эгоистической. Многие противники именно такого развития государственного устройства не в состоянии были еще понять то, что понимал князь Дмитрий Михайлович и что они сами смутно ощущали в последнее десятилетие петровского царствования. Вспомним многозначительный разговор царевича Алексея с Ягужинским или Макаровым о безграничности самодержавного деспотизма…

Вполне возможно, что ужаснувший окружение Екатерины слух пущен был с ясной целью — сдвинуть ситуацию, заставить Екатерину и всесильного в тот момент Меншикова пойти на принципиальный компромисс, открывающий возможности переустройства системы.

То, что князь Дмитрий Михайлович стал одним из шести высших сановников в империи, было огромной победой именно той части оппозиции, которая ориентировалась на принципиальную реформу системы. Реформу европейскую, но — антипетровскую.

Историки, считающие, что создание Верховного тайного совета предопределило возможность конституционного порыва 1730 года, на наш взгляд, совершенно правы.

Но в момент возникновения перед Верховным тайным советом стояла прежде всего чрезвычайно конкретная задача — предотвратить окончательное разорение страны. А все признаки близкого краха были налицо.

Несколько месяцев после образования Совета ушли на изучение ситуации. И осенью группа деятелей во главе с Меншиковым и Остерманом подала в Верховный тайный совет записку, подводящую итог этого изучения. Она столь красноречива, что стоит обширно ее процитировать: "Как вредно для государства несогласие — о том нечего упоминать; это обнаруживается не только в духовных и других государственных делах, но и относительно бедных русских крестьян, которые не от одного хлебного недорода, но и от подати подушной разоряются и бегают, также от несогласия у офицеров с земскими управителями и у солдат с мужиками. Если армия так нужна, что без нее государству стоять невозможно, то и о крестьянах надобно иметь попечение, потом)7 что солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и когда крестьянина не будет, тогда не будет и солдата. Теперь над крестьянином десять и больше командиров находится вместо того, что прежде был один, а именно из воинских, начав от солдата до штаба и до генералитета, а из гражданских — от фискалов, комиссаров, вальдмейстеров и прочих до воевод, из которых иные не пастырями, но волками, в стадо ворвавшимися, называться могут; тому подобны и многие приказчики, которые за отлучкою помещиков своих над бедными крестьянами чинят что хотят. Поэтому надобно всему генералитету, офицерам и рядовым, которые у переписи, ревизии и на экзекуции, велеть ехать немедленно к своим командам, ибо мужикам бедным страшен один въезд и проезд офицеров и солдат, комиссаров и прочих командиров, тем страшнее правеж и экзекуции; крестьянских пожитков в платеж податей недостает, и крестьяне не только скот и пожитки продают, но и детей закладывают, а иные и врозь бегут. Надобно заметить, что хотя и прежде крестьяне бегали, однако бегали в своем государстве от одного помещика к другому, а теперь бегут в Польшу, к башкирцам, в Запорожье, в раскол: и так мы нашими крестьянами снабжаем не только Польшу, но и собственных своих злодеев. Сверх того, часто переменяемые командиры такого разорения не чувствуют, никто из них ни о чем больше не думает, как только о том, чтоб взять у крестьянина последнее в подать и этим выслужиться, не принимая в расчет того, что после крестьянин безо всего останется или вовсе куда-нибудь убежит".