Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Гениальный царь не столько обращал внимание на внутреннее благосостояние народа, сколько на развитие исполинского могущества своей империи. В этом он точно преуспел, приуготовив ей то огромное значение, которое ныне приобрела Россия в политической системе Европы. Но русский народ сделался ли от того счастливее? Улучшилось ли сколько-нибудь его нравственное или даже материальное состояние? Большинство его осталось в таком же положении, в каком было за 200 лет. Если Петр старался вводить в Россию европейскую цивилизацию, то его прельщала более ее внешняя сторона. Дух же этой цивилизации — дух законной свободы и гражданственности — был ему, деспоту, чужд и даже противен. Мечтая перевоспитать своих подданных, он не думал вдохнуть в них высокое чувство человеческого достоинства, без которого нет ни истинной нравственности, ни добродетели. Ему нужны были способные орудия для материальных улучшений по образцам, виденным им за границей…[35]

Симптоматично, что Ключевский, не знавший сочинения Фонвизина, едва ли не дословно декларирует ту же самую точку зрения на смысл петровской европеизации:

…забирая европейскую технику, он оставался довольно равнодушен к жизни и людям Западной Европы. Эта Европа была для него образцовая фабрика и мастерская, а понятия, чувства, общественные и политические отношения людей, на которых работала эта фабрика, он считал делом сторонним для России. Много раз осмотрев достопримечательные производства в Англии, он только раз заглянул в парламент… Он, по-видимому, думал, что Россию связывает с этой Европой временная потребность в военно-морской и промышленной технике, которая там процветала в его время, и что по удовлетворении этой потребности эта связь разрывалась. По крайней мере, предание сохранило слова, сказанные Петром по какому-то случаю и выражавшие такой взгляд на наши отношения к Западной Европе: "Европа нужна нам еще на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней спиной"[36].

По сути, некоторые из тех, кто находился в оппозиции Петру, были в гораздо большей степени европейцами, чем он сам.

Оппозиция Петру в конце 1710-х годов была разнородна и обширна. Она существовала на всех социальных и сословных уровнях, и возникновение ее объяснялось главным образом не косностью и темнотой, но тяжестью испытаний, которым подвергалось население страны, и разрастанием военно-бюрократического монстра, подмявшего страну. Разные группировки оппозиционеров имели, соответственно, свои программы — вплоть до радикально антиреформистских. Но те, на кого реально мог рассчитывать Алексей, и те, кто, сознавая его реальные качества, тем не менее рассчитывали на него, были сторонниками последовательных, но постепенных реформ, направленных на благо страны, а не только государства.

Спор шел, в сущности, о месте человека в обновленном реформами российском мире. И каков бы ни был сам по себе царевич Алексей Петрович, но, по логике событий, он притянул к себе эти конструктивные силы. "Царевич Алексей был тем идейным центром, в котором соединилась народная оппозиция с аристократической", — писал Милюков[37].

История — это люди. И проблема петровского окружения последнего периода неизменно привлекала внимание исследователей. Мы уже приводили слова Ключевского о предсмертном одиночестве императора. Это, разумеется, было не физическое одиночество. Речь шла о качестве соратников.

Ключевский не раз к этой проблеме возвращался:

…служить Петру еще не значило служить России. Идея отечества была для его слуг слишком высока, не по их гражданскому росту. Ближайшие к Петру люди были не деятели реформы, а его личные дворовые слуги.

И Ключевский, блестяще знавший фактуру эпохи, называет для примера всего пятерых деятелей:

Князь Меншиков, герцог Ижорской земли, отважный мастер красть и подчас лгать, не умевший очистить себя даже от репутации фальшивого монетчика; граф Толстой, тонкий ум, самим Петром признанная умная голова, умевшая все обладить, всякое дело выворотить лицом на изнанку и изнанкой на лицо; граф Апраксин, сват Петра, самый сухопутный генерал-адмирал, ничего не смысливший в делах и незнакомый с первыми началами мореходства… цепной слуга преобразователя, однако затаенный ненавистник его преобразований и смертельный ненавистник иноземцев; барон, а потом граф Остерман, вестфальский попович, камердинер голландского вице-адмирала в ранней молодости и русский генерал-адмирал под старость, в убогое правление Анны Леопольдовны всемогущий человек, которого шутя называли "царем всероссийским", великий дипломат с лакейскими ухватками… робкая и предательская каверзная душа; наконец, неистовый Ягужинский, всегда буйный и зачастую навеселе, лезший с дерзостями и кулаками на первого встречного, годившийся в первые трагики странствующей драматической труппы и угодивший в первые генерал-прокуроры Сената, — вот наиболее влиятельные люди, в руках которых очутились судьбы России в минуту смерти Петра[38].

Да, таковы были люди, оставшиеся вокруг императора в последние годы его жизни. Заметим, что Ключевский особо обращает наше внимание на нравственные — вернее, безнравственные — качества ближайших петровских сподвижников. Возводимая Петром система, принципиально отрешенная от конкретного живого человека и всецело ориентированная на "исполинское могущество" империи, после перелома конца 1710-х годов, после церковной и податной реформ, после глубоко связанного с этими реформами "дела Алексея", с судорожной поспешностью выдвигала на первый план именно таких людей, не отягощенных какими-либо этическими постулатами. Следствие по "делу царевича" легло водоразделом между Петром с его обретавшим ясные черты чудовищным детищем — и умеренными реформаторами европейской ориентации, укорененными при этом в русской исторической почве.

Историки постоянно обращались к загадке вопиющего аморализма типичных "птенцов гнезда Петрова". С. М. Соловьев, отрешившись в поисках разгадки от своего сухого "государственнического" подхода, попытался объяснить этот феномен, изменив качество взгляда.

Он писал в очерке "Птенцы Петра Великого", характеризуя Меншикова и иже с ним:

Это была необыкновенно сильная природа; но мы уже говорили, как становится страшно перед сильными природами в обществе, подобном нашему в XVII и XVIII веке: все эти силы, для которых общество выработало так мало сдержек: в обществе подобного рода, как в широком, степном пространстве, где нет определенных, искусственно проложенных дорог, каждый может раскатываться во всех направлениях. Везде и всегда один и тот же закон: сила не остановленная будет развиваться до бесконечности: не направленная — будет идти вкось и вкривь… Если сила сильного не умеряется, не направляется на благо общества — значит, общество юно, незрело или слишком уж дряхло; отсюда цель правительства в обществе зрелом — умерение и направление сил — moderatio rerum. У Меншикова и сотоварищей была страшная сила, потому они и оставили свои имена в истории; но где они могли найти сдержку своим силам? В силе сильнейшего? Этой силы было недостаточно: лучшее доказательство тому то, что этот сильнейший должен был употреблять палку для сдерживания своих сподвижников, а употребление палки — лучшее доказательство слабости того, кто ее употребляет, лучшее доказательство слабости общества, где она употребляется. Силен был, кажется, Петр Великий лично, силен был и неограниченною властию своею, а между тем мы видели, как он был слаб, как не мог достигнуть самых благодетельных своих целей, ибо не может быть крепкой власти в слабом, незрелом обществе; власть вырастает из общества и крепка, если держится на твердом основании; на рыхлой почве, на болоте ничего утвердить нельзя[39].