"...Миг между прошлым и будущим" - Александр Зацепин

В душе копились усталость и напряжение. От неустроенности быта, от праздной жены, которая ничего не хотела делать, – ни учиться, ни работать, ни ухаживать за сыном. Зато требовала модную одежду и непременно – чернобурку. Каждый день все повторялось заново – неприбранный дом, жена, разгуливающая по магазинам, плачущий ребенок, хлеб и лимонад…

Это не могло продолжаться бесконечно. Говорят, от любви до ненависти один шаг. Наверное, тогда я его и сделал. Я буквально возненавидел Ревмиру! Даже стал ночевать в машине.

Логическая развязка наступила – мы расстались.

К сожалению, у нашего сына обнаружилась редкая болезнь – рассеянный склероз, который практически не лечится. И сын умер двадцатилетним. Было это уже в Москве.

Из ресторана я ушел работать в кинотеатр. Надеялся, что между сеансами смогу заниматься на рояле. Оказалось, нельзя: слышно в зале. Пришлось и оттуда уйти. Времени тратишь много, три сеанса сидишь без дела. Марксизм учить? Неохота.

И я устроился в институт физкультуры. Играл на занятиях по художественной гимнастике. Играть можно было что угодно – и свое, и импровизации. Платили два рубля в час. Сколько поиграешь, столько и получишь.

Гимнастки были очень симптичные, стройные и гибкие. Можно было играть и посматривать на них одним глазком…

Но время работы иногда совпадало с лекциями в консерватории. Что делать? Пошел работать в Дом учителя. Там занималась школьная самодеятельность, приходили учительницы, пели, я аккомпанировал. Зарплата – пятьсот рублей.

Год проучился на фортепианном отделении, потом сдал экзамены, и меня взяли на композиторское. Продолжал учиться уже сразу на двух факультетах. Но через два года с фортепианного ушел. Понимал, что пианистом не буду. Чтобы играть по-настоящему, надо ежедневно по шесть часов заниматься на рояле. У меня ведь была только детская музыкальная школа, а не училище. А кто за меня будет заниматься композицией? Двух зайцев ловить не стал. К тому же мне еще и работать надо было.

Тут я устроился на киностудию музыкальным оформителем. Подбирал музыку для киножурналов. Мне сказали так: для тяжелой индустрии – Бетховен, для легкой – Моцарт. Это, конечно, шутка. Потом мне дали самому написать для какого-то киножурнала. Для новогоднего я сочинил песенку и музыку. Потом – музыку для киноочерка. И так добрался до фильма.

В это время я писал песни для радио. У меня была популярная «Песня об Алма-Ате». Говорят, там ее до сих пор исполняют.

Потом меня познакомили с поэтом, и я написал песню «Иртыш, Иртыш…». Пели ее народные артисты – братья Абдуллины.

Какие-то песни у меня покупали, я получал грошовые авторские гонорары. По мелочи, но все-таки что-то шло, и мне, конечно, было приятно.

Все песни я показывал своему профессору: грамотно ли написал клавир. Надо, чтобы все было правильно. Я очень благодарен Евгению Григорьевичу Брусиловскому. Он научил меня не только профессионализму, сочинению произведений, но и тому, как нужно работать. Он говорил:

– Шура, вы не думайте, что композитор пишет просто и легко! Вот нашло на вас вдохновение, и все получилось… Вдохновение приходит, когда вы работаете каждый день! Вот я, например, работаю ежедневно по четыре часа, с девяти до часу. В это время вдохновение и приходит. Сидеть и ждать его – бесполезно. А если у вас заказ? Когда вы будете ждать вдохновенья? И спортом, Шура, надо заниматься. Нельзя только сидеть за столом и сочинять до двух ночи. Вы себя так быстро израсходуете.

А я как раз именно так и занимался – до двух ночи… Я уже комнатку снимал на окраине Алма-Аты. Там у меня стояло пианино, железная кровать, обрубок дерева – стол, на нем – трехлитровая банка сгущенного молока. Сгущенку раньше там продавали в таких объемах, хватало надолго. На полу на двух кирпичах – электрическая плитка. Это для зимы отопление.

Я занимался в этой комнатушке. Ко мне иногда приходили студентки, в основном певицы. Они пели мои новые песни. С некоторыми студентками у меня были даже романы. Помню, например, Надю Шарипову…

В консерватории приходилось много заниматься и работать, но время для веселья всегда оставалось.

Лето в Алма-Ате длинное, осень теплая, окна в аудиториях открыты. Студенты сидят, терпеливо терзают инструменты. Ну, как тут не пошутить над бедолагами?..

Наши классы располагались на третьем этаже. Я заходил в первый класс (там кто-нибудь обязательно занимался без педагога) и выходил через окно на карниз. Он был сантиметров тридцать шириной. По карнизу осторожно продвигался к окну следующего класса. А рояль обычно стоял клавиатурой к окну, и человек сидел к окну спиной, чтобы свет падал на ноты. Мой компаньон предварительно подглядывал в этот класс, чтобы узнать, есть там педагог или нет (в дверях были матовые стекла, но где-нибудь в уголке, конечно, имелся процарапанный кусочек для наблюдений из коридора). И подавал мне знак. Если педагог отсутствовал, то с карниза этого окна я подпрыгивал как можно выше и в момент прыжка дико кричал. Мирно занимающийся студент у рояля страшно вздрагивал, резко поворачивался к окну и, к своему ужасу, видел летящего сверху человека… А так как он смотрел против света, то видел лишь какую-то тень, которая падает на него и орет… Потом он осознавал, что опасность ему не грозит, успокаивался и становился еще одним моим компаньоном. При этом его очень радовала перспектива увидеть очередного испытуемого. Я шел по карнизу к следующему классу, и представление повторялось. К последней аудитории подкрадывалась уже целая толпа студентов-зрителей. Все были очень довольны, особенно первый потерпевший…

Учился я хорошо, хотя на некоторые предметы ходил очень редко. Например, на марксизм-ленинизм. И первоисточников не читал.

– Вот вам пятый том Ленина, второй, шестой, седьмой, восьмой… Проштудируйте! – давал задание преподаватель.

Я думал: кого же из меня делают? Композитора или марксиста-лениниста? Причем на марксизм-ленинизм отводилось четыре часа в неделю, а на специальные предметы – по два. Да еще и политэкономия – два часа!..

И только перед экзаменами по этим дисциплинам мы вчетвером сидели по три дня, пили крепкий чай и до утра читали учебники. Потом, еле-еле проснувшись, шли на экзамен. Нашему курсу повезло: мы сдавали в пятьдесят шестом году после развенчания Сталина, и преподаватели не знали, что спрашивать. У меня в билете была какая-то работа Сталина. Я бойко говорю:

– Вот работа Сталина…

Хотя я ее не читал.

Но мы уже знали, что спрашивать по таким вопросам не будут.

– Ну, это… это вы знаете! – бормотал преподаватель. – Давайте второй вопрос.

И всем, кто ходил на лекции, читал первоисточники, и тем, кто их, как я, никогда в жизни не видел, – всем поставили по четверке. Пятерку ставить опасно, а тройку вроде нельзя, если первый вопрос я как бы знаю…