Лара. Нерассказанная история любви, вдохновившая на создание «Доктора Живаго» - Анна Пастернак

Поскольку ни Пастернак, ни все сильнее нервничавшая Зинаида не могли знать об этой непробиваемой защите «в верхах», то, что он в середине 30-х продолжал работать над «Доктором Живаго», набрасывая черновики структуры романа, воспринималось как еще один акт литературного самоубийства. Он объяснял чешскому поэту Вацлаву Незвалу: «Хочу написать книгу в прозе, как это было для меня тяжело,[152] – абсолютно простую, реалистическую книгу. Понимаете, иногда человеку приходится заставлять себя встать на голову».

Пастернак заставил себя в очередной раз встать на голову в 1937 году, когда Союз писателей потребовал от него подписать коллективное письмо в поддержку смертного приговора одному высокопоставленному чиновнику и нескольким видным военачальникам по обвинениям в шпионаже. Пастернак отказался. Он пылко ответил Союзу: «Чтобы подписать, надо этих лиц знать и знать, что они сделали. Мне же о них ничего не известно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей[153] должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу!» После этого Пастернак написал письмо Сталину. «Я писал,[154] что вырос в семье, где очень сильны были толстовские убеждения, всосал их с молоком матери, что он может располагать моей жизнью, но себя я считаю не вправе быть судьей в жизни и смерти других людей».

Наконец, Зинаида не выдержала: она стала спорить с Борисом и уговаривать подписать письмо Союза писателей, опасаясь последствий его отказа для своей семьи. Его приверженность убеждениям делала его эгоистом в ее глазах. Зинаида была беременна, что, как ни печально, не было в те времена поводом для особой радости. Их семейная жизнь складывалась трудно из-за крайних идеологических разногласий и политических проблем тех лет. Узнав о беременности Зинаиды, Борис написал родителям, что «нынешнее положение[155] совершенно неожиданно, и если бы аборты не были противозаконны, мы были бы встревожены ее недостаточно радостной реакцией на это событие, и она прервала бы беременность». Зинаида впоследствии писала,[156] что очень хотела «Бориного ребенка», но ее обостренный страх, что Бориса могут арестовать в любую минуту, затруднял вынашивание беременности. Зинаида была настолько убеждена, что Бориса арестуют, что даже собрала ему маленький чемоданчик на этот случай.

«Моя жена была беременна.[157] Она плакала и умоляла меня подписать, но я не смог, – писал Борис. – В тот день я взвесил «за» и «против» собственного выживания. Я был убежден, что меня арестуют – настал мой черед. Я был к этому готов. Я был в ужасе от всей этой крови и больше не мог это выносить. Но ничего не случилось. Позднее мне рассказали, что меня спасли мои коллеги – по крайней мере, косвенно. Попросту никто не осмелился доложить властям, что я не подписал».

Оптимистический склад ума Бориса очевиден из того факта, что, полностью осознавая, что его могут нынче же вечером схватить или застрелить, Пастернак писал: «В ту ночь мы ожидали ареста.[158] Но, представьте, я лег спать и сразу заснул блаженным сном. Давно я не спал так крепко и безмятежно. Это со мной всегда бывает, когда сделан бесповоротный шаг».

15 июня Пастернак увидел свою подпись на первой странице «Литературной газеты» наряду с подписями 43 других коллег-писателей. Он поспешил из Переделкина в Москву, чтобы подать протест в секретариат Союза писателей в связи с самовольным включением его фамилии в список подписавших, но к тому времени «поезд уже ушел», и никто не обратил на это никакого внимания. И вновь он был спасен – вопреки его собственным побуждениям.

А вот близкому другу Бориса, Тициану Табидзе, не повезло. После ареста, совершившегося ранним утром 11 октября 1937 года, он был обвинен в предательстве, сослан в лагерь и подвергался пыткам. Два месяца спустя он был казнен, хотя в то время об этом не объявили. Только после смерти Сталина в середине 1950-х годов правда выплыла наружу. Борис горько оплакивал друга, неизменно оставаясь верным жене Тициана Нине и их дочери Ните. Все 1940-е годы, когда они молились о том, чтобы Тициан – пусть в ссылке, где-то в Сибири – был жив, Борис помогал семье Табидзе деньгами, посылая им авторские гонорары за свои переводы грузинской поэзии и регулярно приглашая их погостить в Переделкине. Преступление Тициана было таким же, как и преступление Пастернака. Он честно писал о России и выказывал открытое неповиновение в то время, когда советское государство крушило литературный модернизм. После нападок на Тициана в прессе Борис уговаривал его в письме: «Полагайтесь только на себя.[159] Забирайте глубже земляным буравом без страха и пощады, но в себя, в себя. И если Вы там не найдете народа, земли и неба, то бросьте поиски, тогда негде и искать».

Второй сын Пастернака, Леонид, родился сразу после начала Нового, 1938 года. Борис писал родным в Берлин 1 января: «Мальчик родился[160] милый, здоровый и, кажется, славный. Он умудрился появиться на свет в новогоднюю ночь с последним, двенадцатым ударом часов, почему по статистике родильного дома и попал сразу в печать как «первый мальчик 1938 года, родившийся в 0 часов 1 января». Я назвал его в твою честь Леонидом. Зина очень страдала в родах, но она, похоже, создана для трудностей и сносит их легко и почти безмолвно. Если тебе захочется написать ей и ты сможешь сделать это без чувства обязанности, прошу, напиши».

О том, насколько расстроена была его семейная жизнь с Зинаидой, можно судить по следующему факту: полутора годами ранее, пока Зинаида занималась организацией семейного переезда в Переделкино из Москвы, причем совершенно одна – перевозя сыновей и всю семейную мебель, – Борис ушел к бывшей жене Евгении, в ее дом на Тверском бульваре. «Его очень тянуло[161] к маленькому Жене и ко мне. Он прожил с нами пару дней и вошел в нашу жизнь так естественно и легко, словно отсутствовал по чистой случайности, – писала впоследствии Евгения своей подруге Раисе Ломоносовой о том, как Борис жил с ней тем летом. – Но несмотря на тот факт, что ему, по его собственным словам, до смерти тошно от той жизни, он никогда не наберется храбрости расстаться с ней [Зинаидой]. И ему нет смысла мучить меня и возрождать прежние мысли и привычки».