Верность - Леонид Гришин

– Да, можно. Можно признать сделку недействительной, но для этого нужно решение суда. Договор официально подписан и расторгнуть его можно только по решению суда. Сейчас нужно срочно, чтобы Иван обращался в суд с исковым заявлением, мы можем выступить в защиту.

Мы, конечно, выиграли то дело. Было доказано, что это полуобман. Потом процессов таких много было. После этого уже никто не пытался на сторону что-то продавать. Все поверили, что никакой мороки нет, если это будет всё в колхозе, если это будет сделано от имени колхоза.

Но самое интересное получилось, когда вся эта суматоха чуть утихла, я вдруг обратил внимание на своего заместителя. Он стал бодрый, весёлый, под глазами мешки у него исчезли. Он помолодел даже, свежий какой-то стал. Вечером как-то зашёл ко мне, и тут до меня дошло, что я столько времени в рот спиртного не брал, даже тогда, когда мы механизаторам устроили праздник после завершения уборочной. У меня такое было отвращение к водке. Я вместо водки воду пил. Посмотрел на своего заместителя и спрашиваю:

– Слушай, а когда ты последний раз выпивал?

Он задумался:

– По-моему, с тобой в последний раз.

– И что, после того в рот не брал?

– Я помню, утром похмелился, а у тебя тогда сидел Пётр Васильевич. Он ко мне зашёл потом, а у меня такое было, понимаешь, настроение, и он спросил: «Пьёшь?» Я сказал: «Пью». А он так, между прочим: «Больше пить не будешь». И ты представляешь, с тех пор так я и не пил…

А я тоже вспомнил, он же мне то же самое сказал: «Больше пить не будешь». Как Господь говорил! Мы задумались:

– Господи, неужели он нас запрограммировал? Может, он нас и на другое что-то запрограммировал? Давай проверим?

А что тут проверять? Отвращение – оно и есть отвращение. Жизнь стала полноценной, жёны довольны, и мы посвежели. Вот представляешь, с тех пор я в рот не беру, не то чтобы держусь, а просто не хочется. …А колхоз? Мы ещё один колхоз присоединили к себе, живём, богатеем, всё у нас нормально. Дети в Питере учатся, как раз еду их навестить. У нас страда кончилась, всё налажено. Не знаю, в самом ли деле человек может запрограммировать парой слов, но тем не менее я могу точно сказать – человек обладает таким даром. Я потом заметил, что ещё несколько человек у нас в колхозе совершенно перестали употреблять спиртное. Как позже выяснилось, у них это тоже после беседы с Петром Васильевичем. Очевидно, в самом деле у него такой дар есть – людей спасать. Он спас наш колхоз – именно спас, а никак иначе. И меня и моего зама спас, и ещё ряд людей от этой гадости.

Вот сейчас мы с тобой сидим, беседуем. И нам хорошо на душе не потому, что мы что-то выпили, а просто приятно сидеть, вкусно обедать и разговаривать…

…Сидели мы так с ним, беседовали. Он сидел напротив меня лицом по ходу поезда, а я спиной. Я никак не мог понять причину перемен в его лице. Сидел передо мной человек: открытый, настоящий казак, даже чуб у него ещё казацкий. Но вдруг это открытое лицо становилось жёстким и суровым. А затем так же неожиданно на его лице вновь появлялась добродушная улыбка и глаза начинали по-доброму блестеть. Меня это даже беспокоило, я думал: «Что такое с человеком творится?» – пока я не проследил за его взглядом. А когда проследил, понял, что этот человек болеет душой за Россию, за нашу землю. Я стал следить за его взглядом: когда он смотрел в окно и видел красивое, ухоженное поле, у него на лице появлялась добрая, приятная улыбка. Вот поезд проскакивает, и видно бесхозяйственное, заброшенное поле, на котором растёт только бурьян. Его глаза превращаются в щёлки, губы растягиваются, кулаки сжимаются, и казалось, что вот этими кулаками он бы сейчас прибил нерадивого хозяина этих полей…

Но вот поезд проезжает, выходит опять чистый, хороший, ухоженный посёлочек, у него на лице вновь появляется улыбка, глаза открываются, он с интересом рассматривает новые постройки, интересуется ими, задает мне вопросы, спрашивает моё мнение о построенных коттеджах, посевах и дорогах.

Мы о многом успели поговорить: о детях, о рыбалке, о современных методах строительства жилья. Его особенно интересовало именно жильё. Ему так хотелось, чтобы его колхозники жили в полном достатке. Когда он узнал, что я в одно время работал в ФРГ, он сразу начал расспрашивать меня, как там живут люди. Его интересовало, насколько народ тот трудолюбивый, почему у нас часть населения такая ленивая.

– Наш народ – самый трудолюбивый, но его слишком долго били по рукам, самым настоящим образом, такими законами, как нетрудовые доходы. Доводили человека до того, что он мог идти на преступление. А потом все эти сталинские и хрущевские перестройки, вплоть до ельциновских. Вот тогда бы Петра Васильевича к Ельцину направить, чтобы…

Он не стал грубые слова говорить, сказал: «О мертвых или ничего не говорят, или только хорошее. О Ельцине хорошего я не могу сказать ничего». Я рассказал ему, как однажды побывал на ярмарке в ФРГ. Там съезжались фермеры, продавали свою продукцию, но меня поразило то, что торговали там и дети. Причём дети от десяти до пятнадцати лет довольно дорогими вещами торговали – и часами, и приёмниками. Меня ещё поразило, что там взрослых как-то не было. Со мной был немец – инженер. Я у него спросил:

– Слушайте, а что это такое?

– А это ваши пионеры.

– Как наши пионеры?

– Да!

Он называет организацию наподобие нашей пионерской и говорит, что они в течение недели с фирм собирают пожертвования. В субботу распродают, а деньги отдают голодающим детям Африки.

– Это всё взято от ваших пионеров, от вашего социализма, от будущего коммунизма – тоже много взяли. У нас в деревнях, если посмотреть, тоже от ваших колхозов много чего взято, может, не в полной мере, но у нас, допустим, кое-какие элементы вашего коллективного труда используются.

Мне, конечно, было тогда интересно, потому что в то время считалось, что у нас колхозный труд – самый непроизводительный. А почему он был непроизводительный? Да потому, что интереса не было. У нас же слово «колхозник» было почти оскорбительным, потому что тот же колхозник практически был как в своё время крепостные, у них даже паспортов не было. При этом молодёжь, особенно мужское поколение, уходя в армию, никогда не возвращалась назад. Они уходили на стройки, строек много было в то время, уезжали в города. Поэтому так у нас и пропало сельское хозяйство, особенно средняя полоса.

Телефоны трещали с двух сторон: то в унисон, то опережая друг друга.

Сегодня я всю ночь провёл за рулём и лёг спать только утром, а они растрещались… Так не хотелось подниматься. Я проснулся, трещат оба – стационарный и мобильный. Глянул на мобильник – Петрусь звонит. Я поднял трубку стационарного, хотел сказать, чтобы подождали, а голос Петруся был слышен и там:

– Тебе что, пушку с Петропавловки прикатить да под окном выстрелить: может, проснешься?! Это же надо: одиннадцать часов, а он дрыхнет!

Мне стыдно было признаться, что я спал. Посмотрел на часы: в самом деле, одиннадцатый час.