Висельник и Колесница - Константин Жемер

Максиму вдруг захотелось влепить собеседнику оплеуху. От греха подальше натянул узду, чтоб отстать, но Кериак не позволил:

- А вы ловко развязали нам язык разглагольствованиями о «маленьком капрале» – теперь-то уж поздно открещиваться! Ничего не поделаешь, сразу не признали в вас людей Ордена. И можете не прикидываться, хватит – это утомительно! Мы же в вашей власти, стоит уронить слово и нас утопят в Яузе! Лужа та еще, но если заранее офицера покромсать по швам на мундире, авось из воды не будет вы-выглядывать!

«Что это ещё за орден такой, если одно лишь упоминание о нём заставляет мерзавца заикаться от страха? – мысленно встрепенулся Максим. – Наверняка, речь о тех же таинственных вещах, намёки на которые делал младший Белье. Как бы ловчее выведать? Искушённый Американец сейчас стал бы задавать разные хитрые вопросы, но где он – Американец? Известно, где! Прилепился к изуродованному дуэлянту, словно к собственной невесте! Ну и пусть себе! К ничтожным трусам вроде Кериака не слова следует обращать, а иные средства!».

Максим привстал в стременах, протянул руку, грубо схватил подполковника за лацканы, приблизил к себе и зарычал:

- Что вам известно об Ордене? – рука полковника ощутила трепет французского офицера.

- Я ничего не знаю!… Нет, знаю, но то же, что и все, не более, уверяю вас! А остальное – лишь догадки. Посудите сами: француз и поляк, облечённые тайной миссией, как бы случайно встречают нас ночью в глухом месте перед дуэлью… Поймите, как своему секунданту Франсуа поведал мне, что таково последнее испытание перед вступлением в Орден. Но вы не извольте беспокоиться, я нем как рыба…

- Рыба, что плавает в Яузе?

Подполковник Кериак затрепетал ещё сильнее, а потом из глаз его полились слёзы:

- За что! Я ведь с испанской кампании верой и правдой служу Императору!

Максим отпустил француза:

- Истерика, сударь, идет мужчине еще меньше, чем похоть – женщине! Потому примите совет: поменьше лезьте в разные тайные интриги, а оставайтесь честным офицером. Возможно, это и не продлит вам жизнь, ибо война, но несомненно сохранит честь. Ко мне же более не приближайтесь и на пушечный выстрел!

Лицо Кериака прояснилось, он недоверчиво глянул на Максима, а потом кинул быстрый взгляд вперёд: не заметили ли солдаты позора своего командира? Убедившись в обратном, приосанился и поспешил оставить полковника одного.

Крыжановский покачал ему вослед головой: этот вряд ли будет долго переживать бесчестье. Не видел никто – значит, ничего и не случилось. Слава Богу, теперь хоть удастся отдохнуть от несносного негодяя. Нового тот ничего не скажет, а остальное слушать – увольте!

Тракт ощутимо расширился и приобрёл каменную утоптанность. Впереди показались сонмы огней – то в Живодёрной слободе жгли костры французские солдаты. Правда, при приближении у обоих русских возникли серьёзные сомнения в том, что перед ними действительно представители самой цивилизованной из европейских наций[73]. Казалось, под стенами Москвы, как в стародавние времена, снова стоит войско крымского хана Казы-Гирея. Куда подевалась военная форма французов? Люди у костров надели на себя вещи, которые, скорее всего, украли с живописных московских базаров: одни щеголяли в польских плащах, другие – в высоких шапках персов, баскаков или калмыков. Были тут ряженые в татар, казаков и даже китайцев. Сущий Вавилон!

«А что офицеры? Неужели не видят бесчинства солдат? – мысленно вознегодовал Максим и тут же получил для себя исчерпывающий ответ. Человек, что отделился от костра, вышел на дорогу и завязал оживлённый разговор с подполковником Кериаком, несомненно, имел офицерское звание. Об этом свидетельствовали шляпа и шпага. Однако вместо шинели на нем красовалась купеческая, драгоценных соболей, шуба, поверх которой был намотан рулон кашемировой ткани. Француз нетвёрдо держался на ногах, в одной руке сжимая расписную деревянную ложку, а другой прижимая к груди небольшой бочонок.

- Истинно говорю вам: старая столица варваров полна скрытых сокровищ. Вроде бы сгорело и унесено всё подчистую, но каждый раз моим славным солдатам удаётся отыскать нечто новенькое! Вот, попробуйте… – офицер, не скупясь, зачерпнул из бочонка и поднёс ложку Кериаку.

- У-у-у! – распробовав угощение, зачмокал губами подполковник. – Очень вкусно. Похоже на забродившее варенье.

- Так и есть, драгоценный мой, так и есть! – возликовал владелец бочонка. –Поверьте, божественный нектар! После пятой ложки чувствуешь себя просто… одухотворённым. И плесени оказалось совсем немного. У меня ещё припасено два, подобных этому, чудесных бочонка. Было три, но один я выменял на шубу, – захмелевший шубоносец неуклюже попытался покружиться вокруг себя, демонстрируя обновку, но не удержался на ногах и сел на землю.

- Если есть достойный товар, можем и с вами совершить взаимовыгодную сделку, – ничуть не смутившись падением и, даже не пробуя подняться, закончил офицер.

- Соболя чудо как хороши! – завистливо заметил Кериак. – Но – увы, я нынче нищ как клошар[74] и не могу предложить ничего достойного.

Максим, наблюдавший разыгравшееся перед ним действо, испытал смешанные чувства, среди которых преобладали негодование и недоумение. Законодатели мод и манер, благородные французы на глазах превращались в воров и хамов. Какая же сила над ними поработала?

«Алчность – вот что это за сила! – сам себе ответил Максим. – Алчность неуёмная и безнаказанная! Хотя последнее свойство, вскорости, надо бы исправить!» Он почесал об эфес сабли начавшую зудеть ладонь и сплюнул на землю горечь, которую чувствовал во рту от всех мерзостей, увиденных нынешней ночью.

Ночь, меж тем, заканчивалась. Равно подходила к концу и утомительная дорога: за гранёными столпами Калужской заставы путешественников встречала звонница надвратной церкви Донского монастыря.

1 (13) октября 1812 г.

Москва.

Фёдор Толстой любил Москву. Всякий раз, наезжая сюда из имения, он испытывал душевный подъём и радость от предвкушения грядущих встреч и событий. Нынче же подобные чувства не рождались в сердце. Вроде бы всё вокруг близко и знакомо: и вытянувшийся на несколько вёрст пустырь, что норовит засыпать пылью глаза, и Нескучный сад, роняющий листву, и знакомая до боли Калужская улица, по одну сторону которой раскинулись богатые дома, а по другую громоздятся плохонькие строения. На месте и будоражащая воспоминания знаменитая карусель Апраксина, в каковой Фёдору так хотелось участвовать, да дядька не пускал[75].