Не гореть! - Марина Светлая

Но сама Надёжкина уяснила две вещи. Во-первых, это неправда, что он подлец — не высмеял, не обошелся жестоко, не попытался закадрить, а достойно вышел из ситуации, которую она спровоцировала. Проверку на вшивость — прошел. И, во-вторых, она в него влюбилась. Без точки отсчета. В момент, когда отдавала ему в руки фарфорового пожарного. Или когда делала гипсовую форму. Или когда Денис вышел с больничного после спасения того мальчика, который едва не погиб. Или вообще давным-давно, на станции метро Арсенальная, увидев его с Дианой.

Влюбилась в него.

Мучительно. Безнадежно. Всерьез. Необъяснимо.

И не знала, что с этим делать.

Сначала ей было страшно, потом стало капельку легче — привыкла. Дом-черепаховый-гребень давал ей убежище.

До тех пор, пока едва не рассыпался осенним днем прошлого года, когда Денис подвез то ли ее, то ли ее ушибленную коленку в Ирпень. И с тех пор бродил по Олиной территории, заставляя ее задыхаться среди переполняющих эмоций: от зашкаливающего волнения до изматывающего напряжения.

Которые ничуть не стерлись за эти месяцы.

Теперь и она — добыча. Но почему же совсем не чувствует себя таковой?!

«Приеду домой — скажу ему, что замуж за Артема выхожу!» — зло подумала Оля и перевернулась на другой бок на своей верхней полке вагона после второго пропущенного звонка от Дениса. До утра он звонить уже не должен. Потом после смены задрыхнет. Значит, сутки тишины. Можно хотя бы попытаться спать. Но со сном у нее были большие проблемы.

Ничего не остыло. И ничего не остынет.

Ранним утром, уже под Киевом, среди черных, лишенных снега просторов голой земли, сменяющихся полустанками и неопределенного назначения бараками промышленной зоны, ожил 3G. Телефон радостно замигал значком в правом углу — поймал, гаденыш. Проблема, которую он повлек за собой, по масштабам должна была, по крайней мере, сравниться с той, имя которой Д. Басаргин. И Олину голову она хоть на время, но отвлекла.

«Влада прислала, ты что-нибудь об этом знаешь?» — сообщение в мессенджере от Дианы застало ее врасплох не столько собственным прилетом, сколько прикрепленной ссылкой на сайт продажи и аренды недвижимости.

— Твою ж мать! — рявкнула Оля уже вслух, чем привлекла внимание соседки справа, и откинулась на подушку. Если в жизни и есть кошмары, то она в свой угодила.

Зато в начале девятого утра вместо того, чтобы ехать в Ирпень ближайшей электричкой, Оля Надёжкина с рюкзаком и чемоданом впихнулась в метро и отправилась на Оболонь — задать пару вопросов родителям. Ну или хотя бы высказать свое «фе», обусловленное тем, что ее никто даже в известность не поставил.

Вжимая кнопку звонка до предела и почти не сознавая, что сюда она прикатилась едва ли не впервые со смерти бабушки, Надёжкина повторяла гневную речь, заготовленную по дороге. А когда щелкнул замок, приосанилась и приняла самое спокойное выражение лица, на какое только была способна в сложившихся обстоятельствах, которые по жизни были против нее.

Открыл отец, и брови его удивленно взмыли по лбу, когда он увидел на пороге Олю с вещами.

— Доброе утро, — возвращая себе привычное хладнокровие, поздоровался Борис Васильевич. — Зайдешь?

— Неожиданно, да? — буркнула Надёжкина и дернула ручку чемодана, чтобы вкатиться вместе с ним в квартиру.

— Было бы лучше, если бы предупредила. Мамы нет, — Борис Васильевич закрыл дверь. — Проходи.

— Могу вернуть упрек, — отозвалась Оля. — Было бы лучше, если бы вы предупредили, что я почти что без крыши над головой.

— Надеюсь, ты не станешь утверждать, что мама с тобой не говорила. Но, как всегда, оставила всё на самотёк, — строго проговорил отец. — В любом случае, пока, конечно, можешь жить в доме. С переездом мы потом поможем.

— Я хоть раз попросила о помощи?

— Оля! Пора взрослеть, а не витать в облаках. Семья существует для взаимной заботы.

От «взаимной заботы» ее покоробило. Стоять посреди прихожей, не имея желания двигаться дальше, и слушать про заботу от человека, который совершенно серьезно, понимая, как ранят его слова, говорил не приходить, если ничего не получится. Беда этого человека в том, что у нее получалось. Получалось, даже когда ему самому казалось иначе.

— Я когда-нибудь показывала тебе свою зачетку? — хрипловато спросила Оля. — Наверное, не показывала. Хочешь?

— Я хотел совершенно другого, — проговорил Борис Васильевич, словно объяснял самые простые истины. — Ты же сочла это проявлением родительского произвола. Думаю, так же ты считаешь и сейчас. Но я не теряю надежды, что однажды ты все же поймешь, что мы были правы.

— Значит, не хочешь, — зло хохотнула Оля. — А что я на работе на хорошем счету у руководства ты знаешь? Хотя тоже — откуда тебе? Па, я быстрее всех в группе пожарный рукав раскатываю, я даже соревнования в универе выиграла в прошлом году, я мальчишек обгоняю. Что тебе еще про свою жизнь рассказать? Как я сутками в смене сижу — это тебе вряд ли будет интересно. Как я потом кручусь белкой в колесе — тоже. Но знаешь, что самое главное? Мне это все нравится. Это мое, независимо от того, кто прав, а кто не прав.

— Ты пришла ссориться? — Борис Васильевич скрестил на груди руки и пристально посмотрел на дочь.

— Я пришла, чтобы попытаться еще раз. Хоть раз быть услышанной. Но вам же я — как я, а не как неудавшийся проект — не нужна. И считаться со мной не надо.

— Квартиру мы тебе купим, — отрезал отец.

— Мне не нужна квартира.

— И где же ты собираешься жить, позволь узнать?

— Найду что-нибудь, — угрюмо ответила Оля и отвернулась, неожиданно наткнувшись на собственное отражение в зеркале. Все еще в застегнутой куртке. Упрямая. Почти несгибаемая. Собственно, такая же, как профессор кафедры политологии Надёжкин Б.В. Кто кого — еще большой вопрос. И все-таки она добавила: — Я надеюсь, у тебя уже нет особых сомнений в том, что я справлюсь, да?

— Мы с мамой всего лишь хотим, чтобы ты была ближе к нам, — продолжая гнуть своё, сказал Борис Васильевич. — Диана сейчас далеко. Хотя бы ты…

Оля негромко охнула. Удар под дых. Ощутимый. Все еще не веря, что услышала правильно, она пристально глянула на отца.

— Хотя бы? — пересохшими губами спросила она.

— Ты тоже наш ребенок.

— А вы — мои родители. Без хотя бы. Если бы Ди по-прежнему была… здесь, то вы бы и не вспомнили.

— Не городи чепухи! — возмутился отец.

— Но это же правда. Правда — еще с пожара.

— Это твоя правда. И хорошо, что мама тебя не слышит.

— Ей все равно. Она думает, что мне все еще пять лет. Она в принципе очень много пропустила.

— Тебе не стыдно? Не стыдно такое говорить? — спросил отец, но в голосе хорошо слышалось равнодушие к любому ответу дочери. Это равнодушие, которое она ощущала всю свою жизнь. В пустоте тоже холодно.