Стимпанк - Пол Ди Филиппо

Не обезьяна, а негр!

К тому же не укрощенный раб, а дикий африканец!

Негр довольно субтильного сложения был одет так: на плечах накидка из овчины (скрепленная спереди костяными пуговицами в кожаных петлях), далее – многослойная юбка из пальмовых волокон, унизанная разноцветными стеклянными бусинами. На руках и ногах звенят железные и медные браслеты, а еще раковины на кожаных шнурках. Непокрытые части тела как будто натерты смесью прогорклого животного жира и сажи.

И пока Агассис, застыв на четвереньках, в ужасе глядел на обезьянью морду незваного африканского гостя, вслед за державшей лампу рукой в окно просунулась объемистая нога в штанине и сапоге. Вторая рука вцепилась в подоконник. Затем последовало напряженное пыхтение, а потом возглас:

– Доннерветтер! Я бин застрять! Дотти, иди мне помогать!

Тут дикий арап повернулся и направился к окну. Агассис был поражен, увидев, что сзади юбка твари топорщилась на громадных ягодицах, столь колоссальных и непропорциональных, что они превращали в литоту сам термин «непристойность».

– Минутку, Якоб, – сказало существо, и тембр его речи в сочетании с именем, на которое оно откликнулось, объяснили Агассису, что страшный эфиоп был женского пола!

У окна негритянка схватила своего спутника за запястья и потянула. Нога в сапоге, уже попавшая в комнату, нашла опору на паркете, за ней вскоре последовал ее владелец.

Большой, как медведь (например, Ursus horribilis[27]из описанных в путевых дневниках Льюиса и Кларка), мужчина явно европейского происхождения был облачен в грязную белую блузу и островерхую шапку, сшитую, как распознал Агассис, из меха дикого зверя. Благодушное, выдубленное солнцем лицо незнакомца украшали усы и бакенбарды, как у английского сочинителя Диккенса.

Поставив лампу на подоконник, мужчина поспешил к Агассису и, подхватив его под мышки, без малейших усилий поставил на ноги, не переставая извергать поток фраз на чудовищно исковерканном английском.

– Майне глубошайшие извинения, доктор Агассис, что прервал фаш шон на такой необузданный манер, как ночной фор ja[28], но мы только что прибыли – майне шхуна, «Зи-Коэ», стоит на якоре прямо у фас под окном, – и нельзя терять ни минуты, если мы хотим найти дер украденный фетиш!

Агассис остолбенело уставился на безумца. Он рискнул отвести взгляд, дабы удостовериться, что негритянка – этот образчик антропологической гнусности, своим прикосновением осквернивший его лицо, – держится поодаль у окна на приемлемом, но все же чересчур близком расстоянии. Потом, обретя дар речи, произнес:

– Кто… кто вы? И что вам угодно?

Хлопнув себя полбу, незваный гость воскликнул:

– Что за глупая забыфшивость! Куша изфинений! Где майне манеры! Фаше имя штоль знаменито, а фаши обштоятельства мне штоль хорошо изфестны, что я фозомнил, будто и фы можете меня знать. Что ж, позвольте предштафиться. Майн имя есть Якоб Цезарь. Унд со мной – Дотти Баартман.

Доверительно наклонившись к Агассису, Якоб Цезарь добавил:

– У нее настоящее имя Нг! дату, но мне можно зфать ее Дотти.

Откликаясь на свое разрубленное щелчком имя, негритянка опять улыбнулась Агассису, от чего ее ужасный плоский нос противно сморщился.

Агассис не смог унять дрожь, вызванную отнюдь не теплым июньским ветерком. Стащив с кровати покрывало, он им обмотался. А затем снова повернулся к Якобу Цезарю.

Теперь он испытывал некоторое снисхождение к незваному гостю, которому хватило воспитанности, чтобы отдать должное его, Агассиса, славе.

– Ваша фамилия, сэр, мне ничего не сказала. И я все еще не понимаю, чем я могу быть вам полезен…

– Не сесть ли нам, и я фее объяшню. Может, тот графинчик с хересом, который я фижу на серфанте, шмочил бы майне горло…

Исполняя просьбу своего гостя, Агассис не спускал глаз с Дотти Баартман, которая сидела на корточках у стены, так что пальмовые волокна свесились у нее между ног, открывая уродливые черные ляжки, и старался овладеть собой, чтобы выслушать историю ночного гостя.

Но оказался совершенно не готов к впечатлению от его первых слов.

– Я бин сын Хендрика Цезаря, und[29]Дотти дочь… Внезапно Агассиса осенило:

– Готтентотская Венера! – вскричал он. Якоб Церарь улыбнулся.

– Ах зо, фижу, Ефропа еще ее не забыла.

Да, разумеется, Европа в лице Луи Агассиса еще не забыла, хотя означенная женщина умерла, когда Агассису было всего восемь лет, в 1815-м.

В 1810 году некто по имени Хендрик Цезарь прибыл в Лондон и открыл балаган на Пиккадилли. Состоял он из одного экспоната, большой клетки, установленной на помосте, всего на несколько футов приподнятом над жадными зрителями.

Внутри сидела черная женщина.

Окрещенная в афишах «Готтентотской Венерой», она – до своей сценической карьеры – была простой южноафриканской служанкой Саартье Баартман.

Как все сородичи бушмены, она являла собой странную смесь человеческих и животных черт и быстро привлекла сотни зрителей, которым не терпелось поглазеть на неразвитую представительницу низшей ступени человечества.

Гогочущих мужчин и хихикающих женщин особенно поражала ее стеатопигия, огромные жировые отложения в ягодицах, которые заметил у ее дочери Агассис. Эта часть ее анатомии была обращена к публике sans[30]одежды, и ее дозволялось трогать и тыкать, хотя свой pudendum[31]Саартье целомудренно прятала под набедренной повязкой.

(Впрочем, среди зрителей имелись и такие, кто туманно утверждал, будто истинный гвоздь выставки лежит под этим набрюшным покровом…)

После чрезвычайно успешного турне по Англии Цезарь и его подопечная уехали во Францию, где их ждал равно восторженный прием как широкой публики, так и ученых.

Но пленница Цезаря – допрошенная однажды представителями Благотворительного общества, она на хорошем голландском подтвердила, что позволяет себя выставлять по доброй воле за половину прибыли, – скончалась от воспаления легких в Париже 28 декабря 1815 года[32].

Отставив рюмку с хересом, Якоб Цезарь поведал Агассису ту часть истории Готтентотской Венеры, которая осталась неизвестна широкой публике.